Дорога

Знакомая музейная хандра
Влечет меня по эрмитажным залам.
За окнами — Нева, снежинок мошкара,
И в небе — Петропавловское жало.

А здесь почиет в рамках красота
Нетленная, как в пышных саркофагах.
Мадонн мне улыбаются уста
И праздник Брейгеля кипит в цветах и флагах.

Там — рыбы Снайдерса, оленьи потроха,
Лимоны, устрицы на блюде,
Здесь — бабочка на виноградной груде
Навеки замерла, бессмертна и тиха.

Зал Рубенса. Цветы. Венерин грот.
Богиня возлежит на львиной шкуре,
Прикрыв рукою розовый живот.
Над ней крыло трепещет на амуре.

А рядом — холодеющий закат,
И мирт, и плющ в развалинах Лоррена.
Я возвращаюсь мыслями назад,
На кладбище надежд моих и тлена.

Воспоминания! Художник, не они ль
Вечерней жизнью нашей правят?
Закатов наших бронзовую пыль
В бессмертные виденья плавят?

Вздохнем и постоим. Густеет тень.
Проходит сторож со звонком по залам.
Так короток декабрьский этот день,
Так незаметно я устала.

И в сумерках, спускаясь на гранит
Дворцовой набережной, в вихре вьюги,
Я вспоминаю ласковый магнит —
Улыбку Леонардовой подруги.

«Нас потомки не осудят…»

Нас потомки не осудят,
Не до нас потомкам будет.
Все понятным станет в мире,
Станет дважды два четыре.

В пепле прошлого не роясь,
К свету выйдя из потемок,
Затянув потуже пояс,
В дело ринется потомок.

Потому, что будет дела
Больше, чем рабочих дней,
И мишени для прицела
Будут ближе и точней.

Но, пожалуй, будет нечем
Тешить музы баловство.
Ей на ветреные плечи
Ляжет формул торжество.

И крыла с такою гирей
Ей, крылатой, не поднять.
Ей, грешившей в старом мире,
Так и чудится опять,
Что, быть может, не четыре —
Дважды два, а снова пять!

«Отшумят пустые шумы…»

М. Л. Лозинскому

Отшумят пустые шумы,
И отсеются дела.
Спросят внуки-многодумы:
Муза чем твоя жила?

Чем дышала в этом мире,
Взрытом бурею до дна?
И уликою на лире
Будет каждая струна.

Ты ответить внукам сможешь,
Не слукавишь для красы.
И терцины им положишь
Дивным грузом на весы.

«Писем связка, стихи да сухие цветы…»

Памяти Марины Цветаевой