Дорога моей земли

В конце весны черемуха умрет,
осыплет снег на травы лепестковый.
Кавалерист, стремящийся вперед,
ее затопчет конскою подковой.

Не правда ль, жаль земную красоту?

Да, жаль.
Но, если вспомнить высоту
в семи верстах правее Балатона,
где нежные
цветы,
цветы,
цветы, —
там молча у подножья высоты
схлестнулись два уставших эскадрона —
с Баварии немецкий,
русский с Дона,
друг друга вырубив…

Зачем же мне, Алена,

о жалости к цветам напоминаешь ты?

Венгрия, 1944 г.

«За окнами стужа…»

* * *

За окнами стужа.
Венгерская вьюга метет.
Мы в вилле помещика
молча сидим у камина.
Стреляют дрова.
А в углу о разлуке поет
в руках пехотинца
трофейная мандолина.

Мы все в этом доме

одною судьбою равны…
(Едва ли все это забудется
после войны.)

Тревожная ночь.

— Затяни-ка, дружок, «Ермака»,
ту песню,
с которой орловцы на Шипке сражались,
с которою мерзли под Плевною
наши войска,
но все-таки в дом свой
живыми они возвращались…

Венгрия, район озера Беленце, 1944 г.

Источник

В задумчивых книжных палатах,
в горах перечитанных книг,
в изысканных фразах крылатых
искал я кастальский родник.

На откуп жрецам и поэтам

я отдал и сон и досуг…
И честное слово, об этом
я вспомнил в движенье на юг.

Когда мы границу тараном

прошибли
и вышли на Прут,
когда мы пошли по Балканам
и вдруг изменили маршрут, —
в мозгу осторожные сверла:
«Мне в Греции Джон — не родня,
мне танковый корпус — по горло,
чтоб выйти к Парнасу в полдня…»

Но рушились мифы Эллады

с легендой своею седой,
когда штурмовые отряды
за четверо суток
осады
не видели фляги с водой.

Я вышвырнул к чертовой тете

божественный этот родник.
Поэт, отупевший в пехоте,
к протокам и лужам привык,
к болотам с кобылой издохшей,
с зеленою мухой смертей…

Вода эта

в жажде оглохшей
Касталии всякой святей.

Я пил эту воду на юге,

веселый,
струящийся звон,
а в эту минуту в испуге
глаза прикрывал Аполлон.

Москва, 1944 г.

Болгарский берег

У моря — в центре Варны — скверик,
газон под пламенем глициний.
Бессонный горизонт и берег —
условные разрывы линий.

Не искушения величье,

а добродушие с приветом:
в коротком платьице момиче[3]
на берегу стоит с букетом.

А он, такой неосторожный,

с взъерошенными волосами,
глядит на противоположный
почти орлиными глазами.

И сам не верит он, что в шуме

чужих береговых свиданий
его душа плывет в Батуми
морским путем воспоминаний.

Плывет… И вот аджарский берег,

и девушка в беретке синей,
и тот же — бомбой взрытый — скверик
в огне магнолий и глициний.

Болгария, 1945 г.

Такая любовь