Дорога на Москву

Официант подлетел к Фёдору Модестовичу и с поклоном принял деньги.

«Силён! – подумал я. – С блеском разыграл мизансцену!»

– Заходи ещё, – услышал я голос из-за спины.

Я повернулся. На меня смотрел улыбающийся Боря.

– Мы тут ничего не нарушили? – спросил я, поднимаясь.

– Наоборот, – протянул мне руку Боря. – Всегда рады хорошему клиенту.

Я кивнул головой и двинулся вслед за Фёдором Модестовичем.

На улице я достал из бумажника ресторанную карточку, ещё раз внимательно прочитал её и бросил в урну.

– Подвезти? – донёсся до меня из темноты джипа голос Фёдора Модестовича.

– Прогуляюсь до метро, – сказал я.

– А то поехали в этот… Чугуев.

– Плывите, Фёдор Модестович, плывите.

– Про книгу-то не забудь. Нужно, понимаешь, потомкам оставить.

Джип заурчал и медленно тронулся по освещённой улице. Чем-то она мне напомнила реку с играющим на стремнине хариусом.

Как и тогда, я стоял на берегу, не решаясь забросить в воду наживку. Я боялся нарушить гармонию чужой жизни.

Землетрясение в Сочи

1

В последний раз в Сочи я был ровно тридцать лет назад. Точнее – в Дагомысе, но это одно и то же.

Я проходил здесь пионерскую практику, работал воспитателем первого отряда. Мои воспитанницы, вполне оформившиеся резвые особы, были ненамного младше меня, что, конечно, осложняло дело, но и давало неоценимые преимущества. Они спокойно обсуждали со мной вопрос, можно ли выйти замуж в четырнадцать лет, впятером пытались меня утопить в море, и честное слово, я едва спасся, а запах молочной кожи одной очаровательной дуры, объяснившейся мне в любви на прощальном костре, я помню до сих пор.

– Хочешь, я останусь с тобой навсегда? – спросила она.

Я промычал что-то нечленораздельное.

– Скажу папке с мамкой, что мы здесь остаёмся отдыхать. Пока ты не уедешь. – Она вздохнула.

– А потом? – спросил я.

– Потом я приеду к тебе в Минск, – удивилась она.

– Да? – тоже удивился я. – Молодая ещё.

Ей было четырнадцать лет, мне семнадцать, и молодым, конечно, был я.

– Не бойся, – погладила она меня по голове и прижалась тонким тугим телом.

Я понюхал её шею за маленьким ушком – да, пахло парным молоком с едва уловимой примесью пота. Сейчас я могу сказать: если бы кто-нибудь придумал духи, в которых сочетались запахи парного молока и юного пота, им бы не было цены.

В то лето мы с Саней оттягивались в Дагомысе на полную катушку. Саня, мой однокурсник, родился и вырос в Дагомысе, и эта сочинская печать осталась на его лбу навсегда. Её отблеск заворожил даже меня, замшелого бульбаша, родившегося в сонном мареве пинских болот.

Отец рассказывал, что появиться на свет я попытался где-то на дороге между Логишином и Ганцевичами. Мы все – я хоть и сидел в животе, но уже был – переезжали из Логишина в райцентр, куда отца назначили главным бухгалтером райпотребсоюза. И вдруг где-то на полпути мотор «полуторки», в которой мы ехали, заглох. Я и до того вёл себя не очень спокойно, лягался и брыкался будь здоров, а тут решил – пора. Мать закричала.

– Я выхватил из-под сиденья топор, – рассказывал мне отец, – подскочил к водителю: «Убью, если не заведёшь!». Она сразу и завелась.

– А я? – спросил я.

– Ты назад полез. Доехали до роддома, положили в палату мать, ты и родился. А если бы за топор не схватился, так бы и погибли в болотах. В те времена там ни одной живой души на сто вёрст.

После его рассказов я понял, почему у меня так щемит сердце, когда я попадал осенью на пустынную дорогу среди болот. Низкие облака, чахлые сосёнки и ёлочки, туман, шуршащий в полуоблетевших кустах, свист ветра, похожий на волчий вой. По этой дороге я готов идти до самого конца…

Но под дагомысским солнцем не выдержала и дублёная шкура бульбаша. Я в Дагомысе расслабился. До обеда мы с Саней отсыпались у него дома, потом, наскоро перекусив, шли на пляж играть в «кинга» или «секу», а там рукой подать до танцев на турбазе. К тому времени моя практика в лагере закончилась, пионерки разъехались по домам, и нашей главной задачей было удержать от опрометчивых поступков Лёвика, парня из Еревана, с которым мы познакомились на пляже. Но удержать его не удалось. У Лёвика были полные карманы денег, и он швырялся ими, как истинный армянин, отдыхающий в Сочи. Мы с тревогой следили, как пустеют Лёвиковы карманы, стараясь подольше растянуть процесс расшвыривания, однако деньги, как всегда, кончились неожиданно. Лёвик не смог расплатиться за проигрыш в «секу».

– Покажи, где почта, – сказал Лёвик Сане.

– Зачем? – спросил Саня.

– Хочу слать телеграмма.

Мы пошли на почту. Лёвик сел за изрезанный перочинным ножом стол, долго смотрел на чистый бланк, потом сказал:

– По-армянски можно?

– Нельзя, – сказал Саня.

– По-русски можешь? – посмотрел Лёвик на меня.

– Ты же в школе учился, – удивился я.

– Я красный отличник, но могу сделать ошибка.

Саня сел на его место и написал: «Папик зпт кончились деньги тчк пришли триста рублей тчк Лёвик».

– Ну и почерк у тебя, – покачал я головой. – Наверно, тоже был красный отличник.

– Пятьсот, – подал голос Лёвик.

Мы посмотрели на него.

– Напиши не триста – пятьсот.