Дорога на Уиган-Пирс

Я находился в отвратительном расположении духа и здорово устал, так как провел без сна почти шестьдесят часов. Была глубокая ночь. Люди, устроившись внизу у баррикад, спали на полу вповалку. Наверху нашлась небольшая комната с диваном, которую мы решили использовать как перевязочную, несмотря на то что во всём здании, разумеется, не нашлось ни йода, ни бинтов. Моя жена пришла из гостиницы на тот случай, если понадобится медсестра. Я лег на диван, чувствуя, что нужно хоть полчасика отдохнуть перед атакой, в которой меня вполне могли убить. Помню, как ужасно мешал пристегнутый к поясу пистолет, вонзавшийся в поясницу. Тем не менее я провалился в сон; проснулся словно от толчка. Рядом стояла жена. Комната была залита дневным светом. Ночью ничего не произошло. Правительство не объявило войну ПОУМ, воду не отключили, и вообще всё было нормально, кроме единичных выстрелов на улице. Жена сказала, что ей было жалко меня будить, и она провела ночь в кресле.

Днем наступило нечто вроде перемирия. Стрельба прекратилась, и словно по мановению волшебного жезла улицы наполнились людьми. Некоторые магазины подняли шторы. На рынок повалил народ, жаждущий еды, но прилавки были почти пустые. Трамваи не ходили, и это бросалось в глаза. Жандармы сидели, забаррикадировавшись, в кафе «Мокка»; ни одна из сторон не разбирала укрепления. Люди бегали по улицам, пытаясь купить еду, и со всех сторон слышался один и тот же вопрос: «Вы думаете, это кончилось? Не начнется ли это снова?». К «этому» – боям – теперь относились как к неизбежному бедствию вроде урагана или землетрясения, от которого нельзя укрыться и которое нельзя остановить. И действительно, почти мгновенно – должно быть, прошло несколько часов, но передышка показалась минутой, – словно обрушился июньский ливень, затрещали винтовки, и все разбежались. Опустились стальные шторы, улицы мигом опустели, бойцы вернулись на баррикады, и «это» снова завертелось…

Я вернулся на свой пост на крыше со смешанным чувством отвращения и ярости. Когда принимаешь участие в таких событиях – в каком-то смысле творишь историю, но героической личностью себя не ощущаешь: повседневные, материальные вещи перевешивают всё остальное. Во время боев мне никогда не удавалось «проанализировать» ситуацию, что с легкостью делали журналисты за сотни миль отсюда. В первую очередь я думал не о справедливости или несправедливости ничтожной междоусобной стычки, а о том, как скучно и неудобно сидеть на проклятой крыше, испытывая голод, который с каждой минутой усиливался: ведь никто из нас с понедельника толком не ел. Я думал только об одном: когда этот кошмар здесь закончится, сразу вернусь на фронт. Я был вне себя от ярости. Провести 115 дней на передовой, вернуться в Барселону в надежде пусть и недолго, но с комфортом отдохнуть, – а вместо этого торчать на крыше, следя за жандармами, которым вся эта история надоела не меньше, чем мне. Жандармы время от времени дружелюбно махали мне, уверяя, что они такие же «рабочие» (надеясь, что я не буду в них стрелять), но, без всяких сомнений, получив приказ, тут же открыли бы по мне огонь. Если так делается история, то в том нет никакой героики. Скорее это похоже на фронтовые будни, когда не хватает людей и приходится подолгу стоять в карауле. Никакого героизма – просто торчишь на посту, изнемогаешь от скуки, мечтаешь о том, чтобы наконец выспаться, и полностью теряешь интерес к происходящему.