Дорога пряности

Я лишь рада, что тошнотворное зрелище и звуки сменяются переулками великого базара. Они забиты лавками и торговцами, что громко зазывают покупателей, некоторые на харроутанге. Меня тревожит количество местных, что говорят на языке чужаков. Кто-то даже одет, подражая захватчикам, и от этого становится совсем неуютно.

– Глаза разбегаются, – шепчет мне на ухо Амира.

Я растерянно киваю. Местами базар превратился в руины или почернел от огня, но в каждой уцелевшей нише кто-то продает такое, что мне хочется остановиться и поглазеть: выдувное стекло в форме птиц, плетеные корзины, расшитые бисером подушки, шелковые ковры с замысловатыми цветочными узорами, изысканная кожаная обувь и сумки, пьянящие духи, мешочки с благовониями, инкрустированные драгоценными камнями зеркальца и украшения из серебра и золота, статуэтки божеств с головами зверей или крыльями, ароматный кофе, даже яркие птички в позолоченных клетках.

Но чем дальше мы идет по базару, тем отчетливее я понимаю, что позволить себе все это могут лишь захватчики. И несмотря на броское богатство величественного города, здесь заметают под ковры ошеломляющее количество нищеты. Я замечаю целую семью в изодранных туниках, эти люди спят прямо на земле в усыпанном камнями переулке за магазином тканей. На следующем углу мужчина держит в руках своего маленького сынишку.

– Кто-нибудь, умоляю, заберите его! – взывает мужчина. – Я не могу прокормить детей! Прошу, смилуйтесь! Он всего лишь ребенок!

Я склоняю голову, когда мы проходим мимо, и Амира крепче стискивает мою руку. Таха оглядывается на нас через плечо, но на этот раз я даже не пытаюсь скрыть, как сильно меня расстраивают отчаянные мольбы этого человека. Чуть дальше, в нише, простирается ниц, взывая о помощи, пожилая женщина. Я отворачиваюсь, но мельком вижу тихий, затененный переулок справа. Снаружи занавешенного притона танцует и окликает солдат-чужаков пара молодых людей в ярких шелках. Но игривые улыбки не отражаются в глазах.

Куда бы я ни посмотрела, я сталкиваюсь с нищетой: маленькие грязные дети не ходят в школу, а трудятся в лавках и мастерских, бедняки страдают от голода и болезней, невиданных в Сахире, у них затуманенные глаза и выгнутые ноги. Солдат эти лишения ничуть не заботят. Не один и не два ухмыляются, они издеваются над невинными людьми, а потом и глазом не моргнув перешучиваются между собой. Их пьянит безграничная власть, и мне это претит.

В отличие от Башталя, где из чужаков встречались разве что солдаты и чиновники, в Таил-са множество обычных харроулендцев, которые гордо расхаживают по городу, будто он принадлежит им по праву. Где бы я ни ожидала увидеть местного, там колонизатор. Они толпятся в гостиных, в харчевнях, в садах, они лениво отдыхают на балконах красивых домов, которые, должно быть, принадлежали семьям таилсанцев, жившим и умиравшим здесь на протяжении бесчисленных поколений. Тех, кто создал эти самые заведения, не видать. Либо не могут себе этого позволить, либо им запрещено здесь появляться. Многие здания переделали или переделывают под иные нужды – в ослепительно прекрасном мраморном храме, который когда-то был посвящен местным богам, теперь установлена статуя пепельного получеловека-полуоленя, держащего золотой скипетр. Чиновник-харроулендец наблюдает, как несколько таилсанцев прибивают к стенам таблички с надписями на языке захватчиков. Город – камень, густо покрытый мхом.

Я начинаю различать лавки, где торгуют пряностями, не только по ароматам, но и по красным дверям и непрерывному потоку покупателей, большинство которых колонисты и гости из других стран. У каждой постоянно караулят солдаты. Раскрасневшись от натуги, они сердито окрикивают, а иногда и пинками гонят прочь попрошаек, будто те жалкие вредители, не более. И судя по тому, что я мельком вижу в окнах, ни одно такое место не обходится без харроулендца, который стоит за прилавком и следит за каждой монеткой. Оберегает то, что им несправедливо причитается.

Мы добираемся до обширной части базара, где продают еду. Следуя за Тахой, мы огибаем нищих детишек, цепляющихся за подол и выпрашивающих гроши, и подростков, которые подносят ящики с гранатами и фигами для покупателей-харроулендцев. Огромные толпы чужеземцев слоняются туда-сюда, торгуются за рыбу из близлежащего Стеклянного залива, соленый свежий ветерок откуда овевает каждую галерею. Мы проходим столько прилавков с чем-то потрясающе вкусным, что у меня возмущенно урчит желудок. Амира пихает меня локтем и указывает на все это.

– Как похожа их пища на нашу, – удивляется она.

Хотела бы я возразить, но все здесь мне знакомо. Липкие золотистые квадратики фисташковой пахлавы, нарезанная кубиками баранина под чесночным соусом, лепешки только что из печи, политые плавленым козьим сыром или посыпанные заараром.

– Мы выросли на этой пище, – говорю я, и внутри все сжимается. Я умираю от голода, но вина терзает еще сильнее. Здесь столько нуждающихся, а я так долго жила с набитым животом и несведущим сердцем.