Дорога в тысячу ли...

Старый дворец Хасмонеев ветшал. Позолота облезла с капителей толстенных колонн, потускнели краски на мозаичных панно внешних стен, потрескался мрамор ступеней. Но несмотря на года, дворец все еще поражал. Огромный, окруженный могучей колоннадой, он давил на входящих своим величием, заставляя даже самых горластых снизить голос до шепота. Он словно приказывал — "Пади ниц, недостойный! Ты входишь туда, где вершатся судьбы людей и земель!".

Молодой человек поднимался по истертому мрамору каскада лестниц к огромным, в три человеческих роста, дверям. В глубоких нишах, слева и справа от чудовищных створок, застыли суровые стражи. Закрученные в спирали и смазанные оливковым маслом пейсы, спадали на плечи начищенных панцирей. Тяжелые прямоугольные щиты, длинные копья и боевые молоты на поясах отбивали у любого охоту нарушить покой этих стен. Он уже почти подошел, когда дверь заскрипев приоткрылась и на встречу ему выбежал сухонький старичок в расшитом серебром симле*, с приплюснутой черной чалмой на голове.

— Мир тебе, праведник! — прошамкал он беззубым ртом прикладывая руки к груди.

— И тебе мир, старик! Я здесь, пойди доложи.

— Тебя уже ждут.

Они прошли через анфиладу огромных полутемных залов, едва освещавшихся редкими огоньками масляных ламп. Звук шагов отдавался гулким эхом под сводами безлюдных коридоров. Изредка, словно привидения, появлялись фигуры дворцовых слуг и тут же пропадали в лабиринтах переходов и лестниц. Дворец будто вымер. Изрядно поплутав по огромному зданию, они остановились перед небольшой, оббитой полосами меди, дверью. Старик по кошачьи поскребся и замер, приложив к ней ухо. Он долго прислушивался и наконец с поклоном открыл. Молодой человек прошел внутрь. Это была большая, ярко освещенная солнцем и десятком светильников комната. По всему периметру стен были установлены, похожие на пчелиные соты, деревянные стеллажи. Ячейки "сот" были заполнены сотнями свитков пергамента, накрученных на костяные штыри. Посреди, у открытого проема окна, в высоком римском кресле, сидел человек. На вид, лет под семьдесят, он был облачен в роскошный, шитый золотом голубой эфод*. На плечах поблескивали две огромные, с приличное блюдце, пластины оникса, сплошь усеянные письменами. А на груди, на тяжелом от золотого шитья хошене*, сверкали кровавыми бликами двенадцать гигантских рубинов. Из под снежно-белой, прошитой золотыми лентами чалмы, на плечи спадали аккуратно завитые седые локоны пейсов. Его лицо, похожее на кору старого изборожденного морщинами дерева, обрамляла густая, до середины груди, борода.

— Мир тебе, гость! — скрипучим, надтреснутым голосом приветствовал вошедшего старик.

— И тебе, до ста двадцати, Ханнан! — улыбнулся молодой человек.

— Что привело тебя ко мне, в обитель дряхлости, друг мой?

— Ну-ну, до дряхлости тебе еще ой, как далеко! Говорят, ты завел новую наложницу?! — рассмеялся пришедший.

— Базарные сплетни!!! — сверкнул глазами Ханнан.

— Ладно, не кипятись! Я собственно вот по какому делу: твой зять Каиафа, все так же прислушивается к твоим мудрым советам, не так ли, первосвященник?

— Ты льстишь мне, цадик*. Я уже бывший…А первосвященник теперь Каиафа. И да, он иногда приходит сюда, дабы спросить совета у того, чей жизненный срок уже близок к концу. А к чему этот вопрос?

— К чему? А вот к чему — скоро праздник Пасхи. И наш разлюбезный префект, Понтий Пилат, обязательно захочет попортить вам крови. Казнить кого-нибудь в праздничный день или еще чего в этом духе. Ты же его знаешь!

— Да, к сожалению, знаю. Люто он ненавидит народ наш. Не то, что был Валерий Грат, вот с кем можно было иметь дело! К вящей пользе Рима и моей многострадальной Иудеи…С Пилатом же бесполезно говорить, он одержим! О, Элоим! За что ты посылаешь нам эти муки?!

— Вот-вот. Я все таки склоняюсь к тому, что будет казнь. И, зная Пилата, ему захочется немного поиграть. Другими словами, он обратится к Каиафе, за тем, что бы Синедрион вынес смертный приговор, — молодой человек подошел к проему окна и задумчиво поглядел на лежащий внизу город.

— И что же ты хочешь? — Ханнан удивленно посмотрел на собеседника.

— Вот чего, — он повернулся к старику, — У Пилата вырос огромный зуб на зелотов. И естественно, что он потребует у Каиафы их смерти. Так вот, ты поговоришь со своим зятем и посоветуешь не жалеть этих сикариев*, а кроме того, вместе с ними казнить еще одного человека…

— Кого?

— Ну-у-у…Я пока не решил. Кого-нибудь из бродячих сумасшедших, мага какого-нибудь…на пример… — он наморщил лоб, — Самое главное, что бы Каиафа, по доброте душевной, или по дурости, не вздумал этого мага помиловать, в честь праздника. Ни в коем случае!

— Я понял тебя. Но скажи, зачем тебе это? Для чего?!

— Хм-м-м…У меня есть план, старик! Ты ведь знаешь, достаточно сдунуть одну песчинку, что бы обвалить целый бархан.

— И что, этот твой маг-сумасшедший и есть та песчинка?

— Возможно…Возможно… — гость снова повернулся к окну отрешенно глядя на город.