Дороги в горах

А солнце становится с каждым часом, с каждой минутой все жарче и беспощадней. Оно уже не греет, не припекает, а жжет. Ветерок, свежий и приятный утром, теперь спал, обленился. А если и пролетит иногда, то такой, будто его в духовке накалили. Зной приглушил голоса людей, говор моторов, но не остановил жизни в степи. Наоборот, она стала еще деятельней, кипучей. Над дорогами повисли похожие на дымовую завесу бурые шлейфы пыли. Ее подняли автомашины, которые спешат с наполненными зерном кузовами. Не успеет с платформы весов сойти машина, не успеют студенты ее разгрузить, как выныривает из пыльного облака, вторая, третья… И так без конца…

Золотой покров на току все время разрастается, становится толще. Люди напрягают все силы, стараясь справиться с этим неукротимым потоком. Пшеницу, пропустив через зернопульты, отправляют на элеватор, засыпают в глубинку. Но ее становится все больше и больше — так щедро расплачивалась за труд с людьми целинная сибирская земля.

И будто наперекор людям солнце еще усерднее нагнетает зной. Воздух делается настолько горячим, что обжигает легкие.

Рая все чаще втыкает в зерно лопату и уходит к бочке пить. Она размотала и бросила на ворох клетчатый платок, которым старалась сохранить от загара белое нежное лицо.

Игорь тоже все время наведывается к бочке, пьет теплую безвкусную воду. И чем больше пьет, тем сильнее разгорается жажда, сильнее пробивает пот и неприятно липнет к телу одежда. Он чувствует, как тяжелеет взмах от взмаха лопата, как толще и непослушней становятся пальцы, как горят ладони, на которых вспухли и уже прорвались пузыри мозолей. Увлечение работой давно сменилось равнодушием, а затем отвращением. Он задыхается, в нем иссякают силы, у него дрожат руки, коленки. И от этого Игорь загорается безрассудной ненавистью к транспортеру, лента которого ничего не хочет признавать. Она, скользя, движется по роликам, требуя зерна, чтобы отнести его и сбросить в эту чертову глубинку… Вот обеда никак не дождешься. Осталось около часа, но какой он мучительно длинный!

* * *

Игорь, покачиваясь, уходил с тока. Почти около самого вагончика его догнал Олег. Хлопнул по плечу так, что Игорь болезненно поморщился.

— Осторожней можно?

— Пошли купаться, — весело предложил Олег. — Пот и усталость смоем.

— В луже? Нет, спасибо. Иди… — Игорь не скрывал своего желания отделаться от старосты. Хотелось поскорее добраться до вагончика и лечь.

— Да ты совсем раскис. — Олег заглянул в серое, покрытое пылью лицо Игоря.

— Тебе не все равно? — Игорь облизал кончиком языка сухие губы.

— Ладно, не петушись, — примиряюще сказал Олег, отворачиваясь.

Солнце, большое и красное, само разомлевшее от жары, задержалось на кромке далекого горизонта, окинуло мир прощальным взглядом и поспешно скрылось. И сейчас же всю степь застлали прохладные лиловые тени. Опять, как и утром, звонкими стали голоса работающих людей, зарокотали моторы. Где-то в стороне пруда послышалась песня. Девичьи голоса взлетали, а низом плыл солидный мужской басок:

Ой, красивы над Волгой закаты…
Ты меня провожала в солдаты,
           Руку жала,
           Провожала…

Игорь открыл дверь вагончика, и горячий спертый воздух пахнул в лицо. Волоча ноги, он добрел до лавки и упал. Все мускулы болели, будто его целый день безжалостно били и топтали. К тому же эта пыль, раскисшая в липком поте. От нее стали черными руки, она чувствуется на лице, на волосах, всюду… Игорь брезгливо морщится. Он противен себе. Заодно ему противен и ненавистен весь мир. Этот Олег ходил, конечно, в деканат и все время навязывался поехать на уборку. Поехал весь институт, но инициативу проявил определенно Олег. Все ему надо. Вот мучайся теперь. Завтра нужно подгребать зерно, послезавтра тоже… Настоящая мука, каторга… Плюнуть бы на все и уехать домой.

Игорь заснул сразу, будто провалился в черную пропасть небытия. А когда проснулся, в вагончике было прохладно и почти совсем темно. Игорь долго не мог понять, где он находится. К действительности его вернули голоса, которые слышались за дверями вагончика. По тонкому плаксивому Игорь сразу узнал Раю, а второй принадлежал студентке Тамаре Иовлевой.

— Мама не разрешала мне пол мыть, а тут целый день… Не могу я так… Я все руки изуродовала, лицо сожгла. Притронься, как в огне. В зеркало боюсь взглянуть. Честное слово. Дура я, что поехала. Мама говорила… Я хочу работать, только не могу.

— Вот и учись. А ты думала, как?.. И нечего плакать. Привыкла за мамину спину прятаться. Думаешь, всем легко, одной тебе трудно? Слышала, что вчера Борис Власов рассказывал? Они зимой в палатках жили, трактора на морозе ремонтировали… Возьмешься, говорит, за деталь, а пальцы пристынут к ней.

— Я понимаю, Тамара, но не могу, хоть убей.

— Слушать не хочу! — рассердилась Тамара. — Человеком себя не считаешь, да?

— Я завидую новоселам, уважаю их, — сказала Рая.

— Ты побольше себя уважай, — посоветовала Тамара, — лучше будет. Вот кто-то идет.

Девушки замолчали, а через некоторое время Сергей Филонов спросил: