Достоевский и предшественники. Подлинное и мнимое в пространстве культуры

Только год спустя, в сентябре 1864-го, одинокая, разочарованная, горевшая жаждой мести ко всем своим обидчикам-мужчинам, Суслова включит в этот известный ей одной список и Достоевского: «Мне говорят о Ф[едоре] Михайловиче]. Я его просто ненавижу. Он так много заставлял меня страдать, когда можно было обойтись без страдания»¹⁸. И вот одна из последних записей ее дневника, 2 ноября 1865 года: «Сегодня был Ф[едор] Михайлович] и мы все спорили и противоречили друг другу. Он уже давно предлагает мне руку и сердце и только сердит этим. Говоря о моем характере, он сказал: если ты выйдешь замуж, то на третий день возненавидишь и бросишь мужа. <…> “Ты не можешь мне простить, что раз отдалась и мстишь за это; это женская черта”. Это меня взволновало»¹⁹.

Суслова-Шикульска ничего из этого содержания не вместила, всех этих красок не показала: трехлетние переменчивые отношения, когда любовь и ненависть разделяет всего один шаг, обесцениваются коротким диалогом в картине. То ли сценарно актрису обделили, то ли актрису выбрали неверно. Отношения Достоевского с Сусловой изображены крайне поверхностно, с большими искажениями.

Консультантам фильма (Литературно-мемориальный музей Достоевского в Ленинграде) стоило, быть может, напомнить авторам высказывание о Сусловой ее мужа, В.В. Розанова, записанное «пристрастнейшей рукой», ибо он был скандально оставлен женой, как то и предвидел Достоевский: «Еще такой русской я не видал. Она была по стилю души совершенно русская, а если русская, то раскольница бы “поморского согласия”, или еще лучше – “хлыстовская богородица”»²⁰.

Впрочем, обиженный Розанов сравнивал Суслову и с Екатериной Медичи: «Равнодушно бы она совершила преступление, убивала бы – слишком равнодушно, “стреляла бы гугенотов из окна” в Варфоломеевскую ночь – прямо с азартом»²¹.

К сожалению, побочный для фильма сюжет Достоевский-Суслова (вряд ли только потому, что роль Сусловой исполнила не русская, а польская актриса) стал самым слабым звеном картины; образ женщины, которую в письмах Достоевский называл «Друг вечный, Поленька» (она надолго останется в его творческой и мужской памяти), не получился – в фильме «друг вечный» является писателю как фантом, как фуриозный призрак, будто не давая ему жить новым чувством, новой любовью и быть счастливым. Совсем даже не Екатерина Медичи, а Полина из сочиняемого романа, с интонациями и поведением недорогой кокотки.

В картине, повторюсь, реальную Аполлинарию Суслову, возлюбленную Достоевского, история с которой на момент создания романа «Игрок» была уже в прошлом, и героиню роман «Игрок» Полину играет одна и та же актриса: прототип и персонаж слиты в одно целое. Такая лобовая, буквальная трактовка пары «герой-прототип» совершенно несправедлива и по отношению к героине, Полине, и по отношению к прототипу, Аполлинарии. Только некоторые черты характера Сусловой (но не ее судьба) побудили Достоевского увидеть их в характере Полины. Но судьба Полины, ее роман с французом де Грие, унизительная зависимость от негодяя, несчастная интрига с влюбленным в нее учителем Алексеем Ивановичем, – все это лишь легкие контуры, пунктиры того, что случилось с Аполлинарией, испанцем Сальвадором и Достоевским. Контуры, но никак не фотография; Аполлинария не Полина, де Грие не Сальвадор, Достоевский не Алексей Иванович. Как писал первый биограф А.П. Сусловой, А.С. Долинин, общего у героини «Игрока» и у Аполлинарии был пережитый ими любовный обман: «Буквально за миг счастья поплатилась [Суслова] муками разочарования, горькой, неотомщенной обиды, стыда и раскаяния»²².

Но – небрежность авторов к «героине второго плана» может, наверное, извинить тот факт, что картина – о другой любовной истории и о другой героине.

Сюжет со стенографией: немного правды на полях густого вымысла

Анна Сниткина (Евгения Симонова), направляясь по указанному проф. Ольхиным адресу, не только не думала о возможности любовного приключения, но вообще воображала Достоевского едва ли не сверстником своего 67-летнего отца. Писатель рисовался ей то толстым и лысым, то высоким и худым, но непременно старым, суровым и хмурым. «Всего более волновалась я о том, как буду с ним говорить. Достоевский казался мне таким ученым, таким умным, что я заранее трепетала за каждое сказанное слово. Смущала также мысль, что я не твердо помню имена и отчества героев его романов, а я была уверена, что он непременно будет о них говорить. Никогда не встречаясь в своем кругу с выдающимися литераторами, я представляла их какими-то особенными существами…»²³.