Довлатов и третья волна. Приливы и отмели

Я вывез довольно много самиздатского материала, мне надавали в Ленинграде поэты, прозаики неофициальные, я их хотел куда-то пристроить и сам печататься тоже, конечно. Вот этот альманах создавался не то, что со мною, но при мне, я присутствовал на некотором отдалении. Гриша Поляк советовался со мной, какое бы название дать этому, пришли к выводу, что подходит «Шум времени» по названию из книги Мандельштама. Я сказал: «Прекрасно, Мандельштам объединит всех». Этот альманах вышел, но под названием «Часть речи», взятом не из Мандельштама, а из Бродского. Он посчитал, что Бродский объединит больше, чем Мандельштам. Но, к сожалению, я не мог с этим объединиться. К тому же они начали славословить Бродского еще с тех времен, с его 40-летия. 40-летие Бродского славили в юбилейном духе, а потом каждый год, а после его смерти дважды. Я нашел другой источник, мне показалось неприличным при наших неприязненных отношениях с Бродским или конфликте печататься в номере, где он юбиляр.

Так что альманах стихи Бобышева не украсили. Зато в нем напечатан рассказ Довлатова «Чья-то смерть» из состава грядущего «Компромисса». В № 39 «Нового американца» опубликовано интервью Довлатова с Поляком под названием «Литературой покорен». В этом интервью Довлатов рисует портрет типичного героя своей прозы:

Глава издательства «Серебряный век» родился абсолютным бессребреником. В этом заключается несомненный парадокс и железная логика. Что в свою очередь – парадоксально.

Известны различные формы благородного, неопасного сумасшествия. Есть музыкальные фанатики. Хоккейные маньяки. Люди, одержимые филателией.

Григорий Поляк относится к числу литературных безумцев. С юности все деньги он тратил на книги. Друзья-инженеры благоустраивали кооперативные жилища. Григорий Поляк умножал свою библиотеку.

Как инженер-строитель он призван был возводить многоквартирные дома. А возводил, главным образом, – стеллажи.

Книги он любил – физически. Восхищался фактурой старинных тисненых обложек. Шершавой плотностью сатинированной бумаги. Каллиграфией мейеровских шрифтов. В стране тотального дефицита быть книголюбом – затруднительно.

Читать запрещено. Писать запрещено. И думать – не рекомендуется…

Григорий Поляк водился с чернокнижниками. Прятал у себя нелегальную литературу. Выискивал и находил доступ к множительным устройствам.

– Хорошую книгу в Москве раздобыть нелегко. Мандельштам котируется на уровне джинсов. Булгаков – между растворимым кофе и пыжиковой шапкой. «Архипелаг» приближается к замшевым изделиям.

Есть некоторые обоснованные подозрения, что, по крайней мере, часть прямой речи Поляка в интервью – прошла литературную обработку. Приметы довлатовского стиля находятся без особого труда. На вопрос об аполитичности «Части речи» следует ответ: