Драмы и комедии

Не вынимая из шляпы, Гудович разворачивает и читает бумажку. Оглядывается вокруг. Прячет бумажку в карман. Людей возле него нет, все отхлынули в противоположный конец сквера. С той стороны доносится приглушенный гул. На сцену входит  г и т л е р о в е ц  с автоматом в руках. За ним, со связанными назад руками, спотыкаясь, идут  м у ж ч и н а  и  ж е н щ и н а. Одежда на них висит клочьями, сквозь дыры видно истерзанное тело, на лицах следы побоев. У женщины глаза опухшие. У каждого на груди фанерная дощечка с надписью. У мужчины: «Я стрелял в немецких солдат», у женщины: «Я помогала партизанам». За арестованными с автоматами наперевес идут  г и т л е р о в ц ы. Поодаль, по сторонам и сзади, — т о л п а  л ю д е й. В толпе приглушенный гул возмущения и слова сочувствия.

Г о л о с а. Их на виселицу гонят. — Бедные! Что же вы попались этим палачам в руки? — И женщина, бедняга! Может, дети-сироты остались. — Не плачьте. Им и так тяжело. — Родина вас не забудет!

П а р т и з а н к а. Смерть фашистским…

Удар приклада сбивает ее с ног. Двое солдат снова поставили ее на ноги и пинками принуждают идти дальше.

Г о л о с а. Выродки проклятые. Звери. — А наши — герои. На смерть идут с поднятой головой. — Герои. Шапки перед ними снимать надо.

Все, как по команде, снимают шапки.

Г и т л е р о в е ц (резко поворачивается и наставляет автомат). Цурюк!

К о н в о й  с  а р е с т о в а н н ы м и  удаляется. Люди, угнетенные виденным, стоят понуро и молчаливо. У женщин на глазах слезы. У одной нервы не выдержали — она заплакала навзрыд.

Гудович стоит на том же месте. Все о нем забыли. Вот он поднимает скрипку к плечу и тихо, чуть слышно играет: «Широка страна моя родная»… Будто электрический ток прошел по толпе. Поднялись головы, распрямились плечи. Люди минуту слушают, как зачарованные, а затем тихо, как заговорщики, начинают петь. Поют мужчины, держа шапки в руках, поют женщины с мокрыми от слез глазами. Опустился занавес, а песня все еще звучит, как победа несокрушимого духа.

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

Декорация второй картины. Б р о н я, в пальто, стоит у окна. На пороге — соседка  М а р ф а  П е т р о в н а.

Б р о н я. Вы хорошо видели, что это он?

М а р ф а  П е т р о в н а. Хорошо, вот так, как тебя вижу.

Б р о н я. На площади?

М а р ф а  П е т р о в н а. Ага. Там, где нищие сидят.

Б р о н я. Что это ему на ум взбрело?

М а р ф а  П е т р о в н а. Взбредет и не то еще — голод не тетка.

Б р о н я. Я думала, работа нашлась. Сказал вчера, что пойдет хлеб зарабатывать.

М а р ф а  П е т р о в н а. Сказал, вот и пошел. Тебе же легче будет. И чего ты над ним трясешься? Что он — дитя малое? Гляжу я на вас и дивлюсь. Ни батька он тебе, ни дядька — чужой человек, а ты куска не съешь, все ему.

Б р о н я. Он мне родней родного.

М а р ф а  П е т р о в н а. Родней родного только муж бывает. Но как будто… А впрочем, кто вас знает.

Б р о н я. Что за глупости вы говорите, Марфа Петровна.

М а р ф а  П е т р о в н а. Староват, правда. Но кабы добрый харч, так он бы еще поправился. Молодого — где ж его взять в нынешнее время?.. Да еще вдове.

Б р о н я. Душа у него чудесная, за это я его и люблю. А больше мне ничего от него не нужно.

М а р ф а  П е т р о в н а. При теле и душа хороша.

Б р о н я. О нем нельзя так говорить. Он — замечательный талант.