Другая

В такой красивой квартире мне еще бывать не доводилось. Она выглядит как квартира из интерьерного журнала – дом, где живут красивые и успешные люди, и так оно и есть. Я останавливаюсь в башне, рассеянно нажимаю на несколько клавиш рояля. Карл улыбается, встает позади меня и берет аккорд, переходящий во вступление к вещи, про которую я знаю, что она известная, но никак не могу вспомнить композитора. Играет Карл уверенно, с сосредоточенным видом. Потом столь же поспешно останавливается, улыбается мне.

– Рояль расстроен, – констатирует он.

– Вот как.

– Ты играешь?

– Нет.

– Я тоже не играю.

Я следую за ним на кухню, тоже большую и светлую. Все такое красивое. От такой жизни люди должны становиться счастливыми. Я бы хотела так жить.

Карл открывает бутылку вина, дает мне бокал, даже бокалы очень красивы. Только представить себе такую жизнь, иметь достаточно денег, чтобы выбирать бокалы для вина, которые считаешь самыми изысканными, и платить больше ста крон за бокал хорошего финского дизайна, в точности как действовал при покупке стаканов для воды, повседневной посуды, парадной посуды, столовых приборов, кофейных чашек и кружек для чая.

Он встает позади меня, обнимает за талию и целует в затылок. Поступает ли он так же с женой? Это кажется очень интимным и тоже должно делать человека счастливым.

Я просыпаюсь возле него, мы впервые спали вместе. Он теплый, дышит спокойно и ровно, выглядит уверенным и в то же время уязвимым, это так красиво, что у меня щемит сердце. Теперь он осознáет это в точности, как я. Поймет, что так и должно быть, что повседневную жизнь ему надо вести со мной, что нельзя больше довольствоваться поспешными свиданиями в моей квартире, где мы занимаемся сексом и, возможно, успеваем выпить по чашке кофе прежде, чем ему нужно идти: на работу, к семье, в магазин, чтобы купить продукты для ужина, который он будет готовить для жены и детей на большой светлой кухне. Повседневную жизнь он должен вести со мной, поскольку я воодушевляю его больше, чем жена, ведь я все делаю лучше, чем она. Со мной приятнее разговаривать, чем с ней. Прямо он этого не говорил, но сказал:

«С тобой так приятно разговаривать!» – с энтузиазмом, означавшим, что разговоры со мной – это нечто иное по сравнению с тем, к чему он привык. Мне тоже приятно разговаривать с ним, приятнее, чем с кем-либо другим из тех, с кем мне доводилось разговаривать.

Проснувшись, он, как обычно, моргает, глядя на меня, сначала с некоторым удивлением, потом радостно от того, что на месте жены лежу я. Теперь он должен думать, что мне следовало бы здесь остаться. Ему надо, когда жена в воскресенье вернется из Лондона, встретить ее серьезным: «Нам нужно поговорить», после чего она решительно возьмет сумку и детей, сядет в машину и в слезах, если она из тех, кто плачет, поедет к маме или к подруге, ненавидя меня, но это в порядке вещей, я ее тоже ненавижу.

Однако он произносит лишь, что было очень душевно, притягивает меня к себе и целует в лоб, а потом говорит, что ему скоро пора ехать на работу и, пожалуй, будет лучше, если я уйду раньше него, чтобы не вызывать вопросов у соседей, да, пожалуй, будет лучше, если я уйду как можно скорее.

Я говорю Алекс, что так жить нельзя. Это невыносимо. Она кивает, конечно, невыносимо. Невыносимо, что он бросает мне мелкие кусочки от того, что я могла бы иметь, это подобно пытке. Словно я карлик при его княжеском дворе, и он иногда швыряет мне кусочки лучшей еды, которую ест сам, а остальное время мне приходится питаться с собаками.

– Ты ведь преувеличиваешь? – трезво спрашивает Алекс.

Возможно, она права. Откуда мне знать. Но ощущается именно так. Если я не могу заполучить его, он не должен доставаться никому. Я говорю это Алекс. Рассказываю, что обычно фантазирую о смерти его жены.

– Понимаю, – произносит она. Алекс меня не осуждает. Она обнимает меня, и я чувствую у себя внутри целое море подавляемых слез.