Другая

По большому счету, я всегда была одинока, по большому счету, мое одиночество будет продолжаться. Возможно, осознание неисправимого одиночества души, того, что человек не может целиком и полностью знать другого человека, наивно. Оно должно бы было прийти раньше, в подростковом возрасте, но приходит, когда я до конца понимаю, что Алекс вовсе не такая, как я. Наивно даже думать, что кто-нибудь может быть таким же. Я наивна. Надо с этим покончить.

Она звонит на протяжении нескольких дней, а я не отвечаю, но потом думаю, что нужно все-таки дать ей возможность объясниться, что мне хочется услышать, что она может сказать. Впервые неуверенно звучит она, а не я.

– Поначалу я не знала, – говорит она. – Откуда мне было знать? Мне показалось, что ты прикольная. Потом так и оказалось. Остальное – случайность. Просто дурацкая случайность, хотя теперь я думаю, она, возможно, все-таки что-то означает.

– Ничто тут не может ничего означать, – возражаю я. В моем голосе звучит столько сарказма, что я едва себя узнаю. – Разве нас свела судьба?

Мне слышно, как она сглатывает.

– Нет, но… ты ведь проецировала на меня массу всего. Тебе хотелось думать, что я такая экзотическая и интересная, чтобы ты сама могла чувствовать себя экзотической и интересной.

Я протестую, несколько равнодушно, пока не осознаю, что она права. Опять чувствую себя наивной, застигнутой врасплох. Она ведь никогда ничего не рассказывала мне об отце, свое представление о нем я создала сама: я думала, что он уж точно не красивый и успешный врач. Возможно, он бедный, спившийся или покойный – какой угодно, причинивший ей боль. Потом я понимаю, что боль-то он ей как раз и причинил.

– Но он кое-что рассказывал мне о тебе, – говорю я. – Что ты изучала какую-то чертову программу по обществоведению в Лунде, которая даст тебе возможность практиковаться как минимум в ООН.

Она фыркает или усмехается коротким, горьким смешком.

– А он не рассказывал, что я ее бросила? Что она показалась мне отвратительной? Или сколько мы по этому поводу ругались? Не рассказывал, что уговаривал меня поучиться год за границей, поскольку ему хотелось от меня отделаться, предлагал оплатить мне все?

– Да, это действительно тяжело, когда кто-то предлагает тебе оплатить учебу за границей, – опять саркастическим голосом замечаю я.

– Я чувствовала себя такой одинокой, – произносит она, после чего голос у нее срывается на плач. – Мне хотелось обратно сюда, чтобы хотя бы жить с ним в одном городе, я чувствовала себя такой одинокой, а он не хотел этого, поскольку у него теперь новая семья, но вот я здесь, а он все равно почти никогда не успевает встретиться со мной, мне так одиноко, понимаешь?

Я киваю, хотя она не может этого видеть.

– Да, понимаю, – тихо говорю я.

Она глубоко дышит, пытаясь сдерживать слезы.

– Ты не можешь приехать сюда? – спрашивает она. – Я приготовлю тебе поесть.

Лежа рядышком на ее кровати, мы видим, как дым от наших сигарет поднимается к висящей на потолке лампе, над нами, подобно лучам полной луны сквозь туман, сияет мягким молочно-белым цветом фарфоровый глобус. На граммофоне уютно, как костер, поскрипывает и потрескивает пластинка с джазом. «You go to my head, and linger like a haunting refrain» [8]. Мне еще не доводилось знать кого-либо, кто слушал бы джаз.

У Алекс фильтр сигареты стал темно-красным от губной помады.

– Дело в том, – говорит она, поворачивая голову ко мне так, что я чувствую у своей щеки ее горячее, отягощенное вином дыхание, – дело в том, что он злой.

Произносит она это само собой разумеющимся констатирующим тоном. Мне хотелось бы уметь выражаться подобным образом. Хотелось бы когда-нибудь осмелиться думать, что мое твердое представление о чем-либо столь же значимо и за пределами моего рассудка и заслуживает того, чтобы выпустить его наружу и предать огласке.

Я знаю, что она ошибается, Карл не злой, как раз напротив, хотя он и обижает других. Алекс и меня. Я уверена, что на самом деле он не хочет обижать никого из нас. Алекс пьяна, я тоже. Она угостила меня красным вином и борщом на кухне, кофе и еще красным вином в гостиной, тоже красной, с покрытым персидскими коврами полом. Потом она угостила меня сигаретой в спальне. У Алекс курить можно везде.

Она смотрит на меня взглядом, ищущим поддержки.

– Он разрушает все, к чему прикасается, – продолжает она. – Разрушает жизнь людей. Постоянно. Он разрушил жизнь мамы и мою. Теперь разрушает твою, одновременно разрушая жизнь жены тем, что спит с тобой. Скоро он, наверное, будет обманывать вас обеих с кем-нибудь еще.

Алекс качает головой.

– Он настоящая свинья.

Загасив остаток сигареты в стоящей между нами на покрывале большой пепельнице, я откашливаюсь.

– Но я влюблена в него, – говорю я.

Голос Алекс смягчается.

– Я знаю. В него влюбляются все. Это его тактика. Но волнует его только он сам. Его никогда не интересовал кто-нибудь, кроме него самого. Ты ведь это замечаешь.

Она накрывает мою руку своей.

– Нам надо держаться вместе, – заявляет она.

Хотя я знаю, что она заблуждается, руки я не убираю.