Другая

Я ненавижу дни, когда разница между атмосферой в помещении и на улице слишком велика: снаружи – холодный голубой свет от выпавшего на Дроттнинггатан снега, а в универмагах – сухой теплый воздух, мерцающее освещение ламп дневного света, звук электричества, гудящий, словно тысяча сверчков, над одетыми по-зимнему вечерними покупателями, которые движутся по грязному полу универмага, волосы у всех электризуются и выбиваются из-под шарфа, из носа течет, и все становятся некрасивыми; вот в такой день я вижу их. Сценка настолько далека от всего, что я могла бы себе представить, что поначалу я не реагирую на ее некую неправильность – как будто видишь в толпе знакомого и уже хочешь поздороваться, но потом осознаешь, что это вовсе не твой хороший знакомый, а кто-то, кого ты видел по телевизору; передо мной два вроде бы знакомых мне человека, я уже собираюсь помахать им рукой, но они не смотрят в мою сторону, а потом, всего полсекунды спустя, когда нити у меня в мозгу успевают соединить все фрагменты информации зрительного впечатления, я осознаю немыслимость, невозможность ситуации: за столиком в кафе «Линдальс» сидит Карл Мальмберг, а напротив него – Алекс.

От этого зрелища все тело пронзает волна шока: они обманывают меня, думаю я, обманывают оба, друг с другом. Мне приходится прислониться к стене, тело мгновенно становится тяжелым, ослабевшим, готовым упасть в обморок.

Они говорят обо мне? Обмениваются впечатлениями и смеются надо мной? Он говорит: «Представляешь, что она позволяет мне с собой вытворять…» Неужели они думают, что я никогда такого не заподозрю, не догадаюсь, что она приглашает его в свою уютную квартиру, где он чувствует себя гораздо больше на месте, чем дома у меня, и ему комфортно в ее компании, при ее уверенности в себе и естественной способности брать от жизни все, что ей захочется?

Я поспешно проскальзываю за колонну при входе в кафе, наблюдаю за ними. Их разговор выглядит доверительным, красивая картинка, точно из французского фильма, Алекс красива красотой женщин из французских фильмов, женщин, имеющих немолодого стильного любовника, перед моими глазами возникает целый фильм о них. В этом городе они почти как самосветящиеся звезды, было прямо-таки предрешено, что они рано или поздно должны встретиться, понравиться друг другу, хорошо себя чувствовать вместе. Все мои мысли о его жене, как по взмаху волшебной палочки, переносятся на Алекс: мысли о его руках на ее теле, о его заботливых эсэмэсках по вечерам, о его поцелуях, ласках, доверии.

На Дроттнинггатан идет снег, большими липкими хлопьями, при каждом шаге мне приходится подавлять приступы тошноты, я не могу повернуть голову на переходе, поскольку она болит, раскалывается, тело кажется почти апатичным, в нем, подобно густой жидкой смоле, распространяется чернота и медленно начинает продвигаться по системе кровообращения. Когда она достигнет сердца, я умру, думаю я, чувствуя, что этот миг приближается.

Весь вечер я лежу в постели не в силах зажечь где-нибудь в квартире свет. С наступлением темноты комнату освещают уличные фонари, их свет мерцает, из чего я понимаю, что по-прежнему идет снег. У меня звонит мобильный телефон. На дисплее появляется надпись:

«Алекс». Пронзительный звонок звучит мерзко, эхом отдается в тишине комнаты, я отключаю звук, держу вибрирующий телефон в руке. Светящийся дисплей требовательно смотрит на меня. Надо ответить. Надо сказать, что я знаю, надо удалить из тела черноту.

Мое «алло» звучит слабо, она сразу спрашивает, как у меня дела.

– Я вас видела, – говорю я.

– Что? – спрашивает она.

– Я вас видела, – повторяю я. – Карла и тебя. Я видела вас в «Линдальс».

Несколько долгих секунд она молчит. Я думаю, что это конец. Все кончено, с ней и с Карлом, все позади. Теперь я совсем одна.

Тут она начинает смеяться. Ее искристый смех красив и откровенен, я думаю, что смеющийся в такой ситуации человек безумец. Садист и безумец. По ней это почти видно, у нее в глазах есть нечто дикое, непредсказуемое.

Она умолкает.

– Так ты поняла? – спрашивает она.

Я сглатываю.

– Да, – произношу я слабым голосом.

– Ты на меня сердишься? – интересуется она.

– Я просто не понимаю, как ты могла так поступить.

Она снова замолкает, ненадолго, растерянно.

– Как я могла не рассказать об этом? – спрашивает она.

Я качаю головой в постели. Вот как ощущается, когда внутри пустота.

– Как ты вообще могла так поступить, – говорю я.

– Поступить? Ты имеешь в виду… пить с ним кофе?

– Пить с ним кофе?

Я повышаю голос.

– Откуда мне знать, что ты с ним делаешь, но я предполагаю, что вы с ним не только пьете кофе. Как ты можешь с ним спать?

На этот раз мне кажется, что ее искристый смех не смолкнет никогда.

– Спать с ним, – выдавливает она из себя под конец. – Я с ним не сплю. Он мой отец.