Другая

Холода держатся долго, вход в гавань замерзает, взад и вперед снуют ледоколы, звук их моторов разносится по воде до самых берегов. Сознание того, что кто-то следит за тем, чтобы этот город по-прежнему можно было покинуть водным путем, приносит мне успокоение.

От открытой воды в гавани поднимается пар, несколько лебедей скользят, как в тумане, словно часть декорации перед балетом. За ними также наблюдает моряк, стоящий на палубе корабля, который выгружает бревна. Он курит, вид у него замерзший. Затем он поднимает глаза и встречается взглядом со мной по другую сторону гавани, по-моему, он мне улыбается. Я не спускаю с него глаз, улыбаюсь в ответ. Так мы и стоим, улыбаясь друг другу. Интересно, как его зовут. На корабле русские буквы. Иван, Николай, Андрей. Я останавливаюсь на Андрее. Он темноволосый, коротко подстриженный, с большими руками, сигарета кажется в них маленькой. Из серии: можно сделать, но не делаешь – вот если бы мне подойти к нему. Через мост гавани на другую сторону, помахать ему рукой с берега возле корабля, заговорить с ним. Сказать нам друг другу было бы особенно нечего, но это неважно. Приди ко мне, веселый матрос. Его руки при соприкосновении с моим телом казались бы поначалу холодными, я содрогнулась бы, но не от неприязни.

Он отводит глаза, теперь я отчетливо вижу, что он улыбается. А что, если он подумал то же самое обо мне? Возможно, это его способ убивать время в чужих гаванях – смотреть на первую попавшуюся женщину и улыбаться. Моя жизнь сразу кажется такой безнадежно жалкой. Она крутится вокруг нескольких человек в маленьком городе, будто я по-прежнему живу в крестьянском обществе, и все, что именуется освобождением, самореализацией и мегаполисом, все еще находится для таких, как я, на несколько поколений впереди. Андрею, по крайней мере, удается видеть что-то от мира. Рядом с ним я – деревенщина, человек, который еще не жил. При мысли об этом я ощущаю зуд во всем теле, переходящее в панику раздражение, шум во всей голове, мне хочется закричать, расцарапать себе лицо ногтями, поранить себя. Так поступают сумасшедшие, те, кто в фильмах одет в смирительную рубашку. Я пытаюсь быстрым шагом уйти от этого ощущения по аллее. На пути у меня трамвайные царапины. Они забиты снегом, вероятно существует специальный вагон, расчищающий рельсы.

Ничто настолько не страшит меня, как мысль, что так и будет продолжаться. Эта недожизнь, с этим недосуществованием, которое я – недочеловек, в ней веду: это лишь фаза, думаю я, будто я – родитель маленького ребенка, уставший от безнадежного младенца, то есть от самой себя, это лишь период в моей жизни. Скоро все изменится.

Ощущает ли Карл привкус страха, когда целует меня? Мне думается, что страх имеет металлический привкус, как ржавчина и кровь, резкий от железа. Это – страх застрять здесь навсегда. В некоторые дни этот страх парализует меня, заставляет ехать в больницу, как в полузабытьи: дорога до Центрального вокзала, поездка на автобусе, коридоры, раздевалка – я вижу это, словно через мутный фильтр, погруженная в себя, я наливаю воду в сервировочные прилавки, открываю консервные банки с маринованными овощами, моргаю от запаха уксуса; поздно, думаю я, опоздала. Все остальные уже определились. Они уже в пути. Только я в ожидании. В ожидании чего-то, что никогда не наступит.

В другие дни страх заставляет меня выпрямлять спину, наполняет меня изнутри некой гордостью, сознанием того, что я держу свою судьбу в руках, и только от меня зависит, как ею распорядиться. Это лишь фаза, повторяю я, распечатываю бланки, звоню в канцелярии, заполняю заявления. Я могла бы стать одной из тех, кто остается в университете. Если я не напишу сборник новелл, а потом романы, то смогу написать диссертацию. Это под силу не только таким, как Алекс, кто происходит из семей, где все окончили университет, получили красивые звания и хорошую работу, именно поэтому мне тоже следовало бы за это взяться. Страх поднимает меня за загривок: я буду ходить по университетским коридорам, распрямив спину, и никогда не думать, что у меня меньше прав там находиться, чем у всех остальных.

Страх видится мне как желчь – черная желчь в моей системе, он сочится из моих пор, загрязняет меня. Движение вперед, которое я представляла себе с раннего детства, когда, стоя у окна, смотрела, как родители в начале седьмого утра едут на работу, может завершиться здесь. Уже тогда я думала, что не хочу такой жизни: не хочу работы, где необходимо отмечать свой приход до семи утра, одинаковой изо дня в день, вызывающей отвращение работы, которую люди рассматривают как пустую трату времени, как нечто бессмысленное – ради денег, от которой тело устает и болит, рассудок тупеет, взгляд устремляется к пятнице уже в понедельник, а в воскресенье вечером ощущается беспокойство в желудке. Каждый сделанный мною выбор был частью движения прочь от этого, и оно может остановиться здесь и сейчас, тогда я застряну тут навсегда, и никто меня не спасет.