Другая

У меня зреет злость по поводу того, что никто меня не спасет, что у меня нет никого, кроме самой себя, и никогда не было. От такого человек становится сильным, если не сходит с ума. Или ожесточается. Возможно, я уже ожесточилась.

Самое ужасное, когда он, сказав, что приедет ко мне домой, не приезжает. Когда я часами готовлюсь, без особой необходимости мою волосы, только для того, чтобы от них хорошо пахло, снимаю с ногтей старый лак и крашу их заново, на пальцах ног тоже. Потом я сижу и жду его, со свежевымытым, надушенным, нежным телом, с его любимым бельем под платьем, а он не едет. Под конец телефон жужжит от немногословной эсэмэски: ему надо откуда-то забрать младшую дочь, сегодня вечером он, к сожалению, прийти не сможет.

Все тело у меня горит от чувства, которое я не знаю, как назвать: злость, ревность, ощущение, что тебе кого-то предпочли. Ощущение, что ты никогда не оказываешься на первом месте.

Я выхожу на улицу, выхожу каждый раз, когда такое происходит. Предварительно закидываю корсет или чулки в самую глубь гардероба, словно они отвратительное животное, с которым я не желаю находиться в одной комнате и которое необходимо запереть или предать забвению, надеваю самую обычную одежду, в которой выгляжу, на мой взгляд, совершенно обыкновенной и разочаровала бы Карла, появись я в ней, когда мы встречаемся, поскольку он дал мне понять, что ценит усилия и вообще ценит во мне именно это: ведь я, как ему думается, прилагаю усилия даже в столовой, принимая во внимание накрашенное лицо и кружева на бюстгальтере, которые он заметил сквозь страшную рабочую блузу. Удалив все, что он смог бы оценить, я выхожу гулять.

Эта злость особого рода, она более личная, чем любая злость. Ее нельзя облечь в слова ни перед кем другим, она звучит наивно или ожесточенно, даже я сама это слышу, когда в голове вертятся все те же вечные фразы: «Неужели я не заслуживаю иногда оказываться на первом месте?», затем: «Заслуживаешь или не заслуживаешь, порви с ним», а дальше: «На первом месте у него дети, тебе этого места не видать, даже если он уйдет от жены»; я иду мимо острова Стрёмсхольмен к маленькому островку посреди реки Мутала-стрём, являющегося Île de la Cité[9] Норрчёпинга, где могли бы построить собор, но построили дворец для танцев. Пытаясь переключиться на это, я думаю, что со всех сторон здесь тогда установили белые деревянные панели, чтобы остров выглядел как пароход, а потом все летние ночи напролет танцевали посреди бурлящей воды, дело было в тридцатых годах, данное место пользовалось популярностью, мне легко себе это представить: вечера позднего лета, когда с каждым днем смеркается все раньше, тяжелая темная августовская зелень и ночные бабочки, пляшущие вокруг сияющих фонарей, которые отражаются в воде, бурно несущейся мимо них в море под звуки джазового оркестра – это, вероятно, было все равно что танцевать на «Титанике». Потом танцевальный дворец сгорел и место оказалось заброшенным. Типично для Норрчёпинга. Самое красивое место в городе с тридцатых годов пустует, вход туда воспрещен, и оно доступно лишь для находчивых бездомных или для пьяных подростков, форсирующих решетчатую калитку и каким-то образом выбирающихся на загороженный мост, ведущий на остров.

Я пересекаю мост Хамнбрун, транспорта совсем нет. В центре кольцевой развязки лежит гигантский якорь с большого корабля, когда-то давно выходившего отсюда в море, когда гавань процветала и сильные мужчины носили произведенные на ткацких станках города тюки ткани, которые предстояло везти на продажу в другие страны. Я иду мимо первых складов гавани, больших железных сараев, где сейчас продают тростниковую мебель и свежеиспеченный хлеб, а не так давно находились клубы свингеров, клубы гомосексуалистов и подпольные игорные клубы. Где они располагаются теперь, я не знаю, если таковые вообще сохранились. Мне рассказывали, что в промышленной зоне находилось множество подпольных клубов в тех же помещениях, где сейчас размещаются IT-фирмы, рекламные бюро, столовые и университетские клубы, и весь район тогда был оцеплен, наглухо закрыт, я помню фанерные щиты и толстую черную цепь вокруг ворот башни Хольментурнет – помпезного входа в сердце города, это был заброшенный район, где по ночам танцевали в подвалах. Я все пропустила, они тогда могли открывать для себя в этом безнадежном промышленном городе музыку соул, а я это тоже пропустила. Я никуда не ходила, сидела дома и читала книгу.

Я сажусь на одну из больших катушек для кабеля, лежащих на берегу, и закуриваю сигарету. В одиночестве я почти никогда не курю, только если мне грустно. Мне не надо быть одной, думаю я. Человек, который стоит у кого-то на первом месте, не сидит в гавани в такое время. Я достаю мобильный телефон и пишу эсэмэску Алекс.

«Что делаешь?»

Она отвечает сразу же.

«Ничего. А ты?»

«Гуляю. Злюсь на Карла».

«Хочешь зайти?»

«Да».

Она открывает с бокалом вина, который сует мне в руку еще до того, как я успеваю снять обувь. Потом обнимает меня.

– Ты в порядке?

– Не знаю.