Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

Завесу над вопросом о том, что задерживало утверждение докторской Сиротенко, несколько поднимает экземпляр работы, который сейчас хранится в отделе диссертаций Российской государственной библиотеки. В нем есть карандашные пометы, иногда довольно эмоциональные; не имея возможности определить, когда они были сделаны, могу лишь сказать, что читатель работы был, конечно, специалистом-историком и писал он свои заметки, видимо, тогда, когда тема еще была актуальна, вероятнее всего, в 1970‐е гг. Реакция этого читателя (почерк, на мой взгляд, мужской) показывает нам, как воспринимался труд Сиротенко в научном сообществе.

Некоторая часть помет касается стилистических просчетов текста, но наибольшая активность проявлена в вопросах историографии проблемы перехода от Античности к Средним векам. При этом замечаний по фактологии гораздо меньше, что наводит на мысль о том, что читатель, оставлявший пометки, был не столько медиевистом, сколько историографом. Наибольшее недовольство вызвано было двумя темами: особой ролью, приданной идеям Фюстель де Куланжа, и характеристикой советской науки.

Нужно сказать, что здесь автор работы в самом деле проявил бестактность, прямо сопоставляя буржуазного историка, да еще и не самых идеологически близких взглядов, с советскими авторами: «Фюстель де Куланж сам фактически создал теорию революции „рабов, колонов и всякого рода недовольных“, хотя и не упомянул при этом страшного ему слова революция»[426], при этом теория Фюстель де Куланжа была направлена против народных масс[427].

Не менее (если не более) возмутительным для неизвестного читателя было и то, как пермский соискатель степени характеризовал ранний этап советского творчества Е. А. Косминского (1886–1959). Косминский – одна из центральных фигур советской медиевистики, относящийся к числу лидеров, проведших ее через годы наибольших испытаний; он был признан властью, стал академиком и при этом воспринимался в научном сообществе как безусловно положительный герой. Что написал о нем Сиротенко? Если отбросить некоторые моменты, призванные подсластить пилюлю, то он заявил, что Косминский «усматривал слишком большую роль в факте германского завоевания провинций Западной Римской империи»[428], а его истолкование народных движений создано «в духе теории Фюстель де Куланжа» и дало «неправильную ориентировку исследователям»[429].

Если не спасти, то поправить положение мог бы намек на вынужденный характер идей Косминского, но и здесь Сиротенко оказался вне принятой тогда конвенции: он отмечал, что сталинские высказывания о ликвидировавшей рабовладельцев революции рабов и о варварах, опрокинувших Рим, относились к разным проблемам, это «наши историки объединили революцию рабов и вторжения варваров в одно и то же явление»[430]. Виноват не Сталин, а «догматическое толкование» его высказываний. Далее, шаг за шагом Сиротенко анализировал и другие работы советских авторов, отмечая следование общим заблуждениям в большинстве из них.

Эти и подобные формулировки, неоднократно повторяясь в тексте, привели читателя библиотечного экземпляра к вполне логичной пометке: «огульное охаивание всех сов[етских] ист[ориков]»[431]. Конечно, это только один читатель, но у диссертаций ведь и не бывает их слишком много, тем более весомым оказывается для сообщества мнение тех, кто ознакомился с текстом[432]. Впрочем, негативное отношение к Сиротенко сформировалось уже до его защиты.

Попытки того же Сюзюмова, например в письме к Вайнштейну[433], защитить пермского историка вряд ли могли иметь большой успех, поскольку и взгляды Сюзюмова по этому вопросу (выражавшиеся в мысли, что варвары не могли принести ничего нового) вовсе не относились к мейнстримным. И опять же, сложно полностью избавиться от впечатления об особенной роли географического фактора, проявившегося в данном случае в форме «презрения к провинциалу»: в принципе допустимая версия[434], предлагаемая Сиротенко, отвергается из‐за убежденности в его некачественной работе с источниками, хотя при этом настоящая причина заключалась, судя по всему, именно в жесткости, «недипломатичности» некоторых его формулировок: в условиях установления негласных правил игры их неполное понимание может стоить дорого. Идеи Сиротенко, если брать их в отрыве от контекста советской науки, вовсе не так парадоксальны, но что могло дать советскому ученому тех лет отрицание общей конвенции, при которой рождение «революции рабов» объяснялось как временное и прошедшее «помутнение» исторической оптики? В трактовке Сиротенко советская наука оказывалась вовсе не преодолевшей свое прошлое, а застрявшей в нем, и это воспринималось как поклеп.

Что касается пермского историка, то он тоже воспринял эту ситуацию искаженно: как он полагал (и передал эти представления своим ученикам), его критикуют за то, что он призывает отказаться от пережитков «революции рабов» и наносит удар по тем исследователям, которые писали о ней ранее.

***