Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

В последующих поколениях этот факт разделения между периферийной провинциальной традицией и мейнстримом был оформлен в виде местных историографических традиций, в которых подчеркивались факты неприятия «центром» Сюзюмова и особенно Сиротенко; что касается Шофмана, то в казанской историографической традиции этот аспект не имеет принципиального звучания, и это в принципе объяснимо тем, что труды последнего как раз были ближе всего к мейнстриму (по меньшей мере в тот период, которому посвящена эта часть). В постсоветское время, когда расхождение с официальной теорией стало считаться достоинством, из этого аспекта выросло представление о том, что «непризнанные» (в кавычках, ибо ни о каком полном непризнании речи здесь быть, конечно, не может) историки были менее подвержены действию теории или тоньше ее воспринимали. При этом ученики могли легко вспомнить беседы с учителями или частные письма, в которых те показывали как раз это нешаблонное восприятие. На этой почве и выросли тенденции к «житийному» освещению деятельности крупных провинциальных историков древности[435].

Если же попытаться давать оценки вне этого контекста отчасти неизбежной мифологизации, то следует признать, что принципиальных отличий в работе с базовой теорией ведущие провинциальные историки не проявляли. При необходимости они вполне могли продемонстрировать и полное владение историософской казуистикой в духе времени, как это делал Сюзюмов:

Ввиду мощного влияния законов товарного производства и товарного обращения при переходе от античного города к средневековому действенность закона отрицания не могла проявляться остро и прямолинейно. Наоборот, действие закона отрицания отрицания было в значительной мере облегчено. Это обоюдное действие законов товарного обращения и закона отрицания отрицания привело к торжеству континуитета наследия античной цивилизация в городах Византии[436].

При этом нет никакой необходимости считать, что это перечеркивает оригинальность его мыслей и энергичный стиль, которые он демонстрировал в своих работах, но особенно в переписке.

Реальный вклад представителей географической периферии в историографию послесталинского периода, на мой взгляд, заключался в другом. Они показали, какие возможности таятся в «нишевых» для советской науки темах исследований – международных отношениях в древности (или на ее исходе), византийском примере перехода от Античности к Средневековью. В этом смысле они показали и ценность транзитных эпох: на них было легче заниматься пересмотром отдельных просчетов ранней советской историографии, не подвергая открытой критике саму ее методологическую базу.

Если же говорить в общем, то можно сказать, что географическая периферия в послесталинский период перестает быть ссылкой, становится одной из возможных точек реализации научной карьеры – само собой, что речь могла идти только о таких крупных центрах, как Казань или Свердловск и лишь отчасти – Пермь. Правда, одновременно становление новых точек для научной карьеры способствовало и, если так позволительно выразиться, институционализации разрыва между столицей и провинцией[437]. Провинциальные научные сообщества находили и начинали удачно разрабатывать «нишевые» тематики, но они же проявляли тенденцию консервации некоторых представлений, которые уже были преодолены в центре, или придавали этим идеям специфическое развитие, которое вело в итоге к созданию собственной местной традиции. При этом нет необходимости абсолютизировать значение именно географического фактора в данном конкретном случае, правильнее будет сказать, что он использовался как дополнительный элемент разделения тогда, когда уже возникало расхождение по другим параметрам. Конечно, тот факт, что из Казани до Москвы можно доехать на поезде в течение полусуток, а до Перми требуются сутки, имел значение, но не им объясняется то, что Шофман был более близкой к мейнстриму фигурой, чем Сиротенко.