Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

И третьей чертой периода была, соответственно, нормализация механизмов общения с периферией. Как можно было увидеть на примерах из этой и предыдущей главы, в это время формируется среда, которая принципиально (и реально) допускала безопасную конкуренцию в рамках заданного поля. Расхождение в точках зрения, различное понимание высказываний Маркса, Энгельса и Ленина о древности, разное сопряжение этих высказываний с данными исторических источников, то есть вообще наличие других советско-марксистских пониманий древней истории за пределами общепринятого – все это было нормальной ситуацией. Можно даже утверждать, что у периферийных авторов возникла надежда на то, что они действительно нужны и могут повлиять на ставшее более эластичным «ядро». В завершении этой части я покажу, насколько наивным и далеким от действительности было это восприятие, но сейчас достаточно указать на то, что оно было распространено и в общем даже усиливалось. Поскольку как в жизни общества, так и в науке на действия участников процесса влияет не столько реальность, сколько то, как она понимается, это был еще один фактор, который определял изменившиеся отношения между ядром и периферией.

На этом пути были две важные «точки сборки». Первая – выход «Всемирной истории», в которой история древности освещалась в двух первых томах, опубликованных в 1955–1956 гг. Это был коллективный труд, созданный представителями разных поколений, и ему предшествовало обсуждение проспекта и материалов к изданию[460]. Генетически тома по древней истории восходили к довоенному проекту по созданию «Всемирной истории», но в значительной степени изменился и авторский коллектив, и способ компоновки материала.

Базовые установки в этом труде, особенно во вводных разделах, выглядят неколебимыми:

В основе первой формы классового общества – рабовладельческого строя – лежало деление общества на рабов и рабовладельцев. Раб был человеком, лишенным средств производства, насильственно принуждаемым к работе на других; он сам был собственностью другого. … Рабовладельческая эксплуатация характеризуется самыми жестокими методами принуждения раба, доводимого работой до полного истощения[461].

Оговорки были очень незначительными:

На раннем этапе развития рабовладельческого общества общее число рабов было значительно меньшим, чем число свободных. Однако рабовладельческие отношения уже определяли лицо общества… Даже власть главы патриархальной семьи над ее членами в это время по своему характеру мало чем отличалась от власти рабовладельца над рабами (I, 10)[462].

Тем не менее признавалась и важность изучения «свободных тружеников» – правда, прежде всего в аспекте их борьбы против собственного порабощения (I, 12). Оговаривалась и возможность различных взглядов по «мало разработанным вопросам», то есть проблема разных позиций среди советских ученых сводилась в конечном счете к проблеме источников (I, 13).

Воплощение этих заявок в двух томах позволяет указать несколько характеристик, которые определяют место и значение этого труда в развитии советской историографии как с точки зрения эволюции мейнстрима, так и с точки зрения отношений с периферией.