Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

Следует также отметить, что в настоящее время состояние исследований об этом бесспорно значимом и знаковом (для эпохи, для отечественного антиковедения) историке характеризуется двумя недостатками. Во-первых, содержание его творчества до сих пор получило только самый общий[498] или фрагментарный обзор[499], что вполне объяснимо как большим объемом созданного Лурье, так и своеобразием его работы и идей, – а это всегда является препятствием для шаблонного (и потому сравнительно более легкого) анализа. Во-вторых, в формировании современных взглядов историков науки на Лурье огромную роль сыграл он сам, правда, опосредованно – в талантливой биографии, написанной его сыном, были заданы те взгляды на эпоху и на отца, которые сильно воздействуют на читателей. Тем самым, в известной мере, наиболее цельный образ Лурье – это полнокровный «семейный» миф, что при этом отнюдь не отменяет наличия в нем многих верных наблюдений и обобщений. Поэтому, не имея цели ни дать такой полноценный обзор трудов, не деконструировать указанный миф, я постараюсь учесть эти моменты настолько, насколько они могут помочь в выяснении основной темы – как себя чувствовал талантливый «периферийный» ученый в новых условиях.

Биография Лурье содержит уже известные читателю черты: еврей из Могилева из образованной семьи (отец был знаменитым врачом), в гимназии проявлял склонность к математике, но в итоге в 1909 г. поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, стал учеником С. А. Жебелёва. Талантливый студент занимался историей Беотийского союза и уже в конце обучения опубликовал первые статьи в «Журнале Министерства народного просвещения» – примерно в тех же номерах, где выходили ранние работы Кагарова, Струве. Его оставили для подготовки к званию профессора, он перешел в лютеранство – чтобы обойти законодательный запрет иудеям на работу в университете.

Дальнейшая траектория тоже вполне знакома – война, революция, стагнация научных исследований, но и возможность заниматься прежде закрытыми темами. Даже в самые тяжелые годы у Лурье выходили научные или научно-популярные работы. Молодой историк пишет работу об антисемитизме в древности[500]. Причем автор не просто признается, что имеет личный интерес к теме, но немедленно оговаривает и то, что искал ответы на свои вопросы в том числе с помощью «самонаблюдения». Так что уже в начале 1920‐х гг. резко проявляется одна из черт его творчества – отказ от личной отстраненности в научной деятельности. И он не только стилистически подчеркивает это, не смущаясь писать от первого лица, но и в принципе не прячется за научной деятельностью, а, напротив, раскрывает через нее читателям свою личность. Нечто похожее в те же годы встречается обычно у тех историков, которые положительно приняли революцию, а следом и марксизм, ведь для них это было время, когда пали цензурные запреты. В случае с Лурье говорить о восторженном принятии марксизма не приходится, но можно не сомневаться, что в ситуации 1920‐х гг. торжество материалистической философии его вполне устраивало.

Молодой ученый не только публиковал работы, но и преподавал – в основном в Ленинградском университете, работал он также в ИЛЯЗВе[501] и, наконец, в Ленинградском отделении Института истории. Ничего, что можно было бы назвать изоляцией или уходом на вторые роли. Периферийность героя этой главы вызревала не из‐за внешних обстоятельств, а из‐за внутреннего несовпадения с происходящим и поэтому проявила себя наилучшим образом именно в содержательном плане. Он как-то очень последовательно не вписывается в траекторию развития советской науки почти ни на одном из ее поворотов.

Начало собственно советской науки, как уже говорилось ранее, было связано и с завершением «шатания умов», той своеобразной свободы 1920‐х гг., которая была скорее слабым раствором будущего централизма. Но Лурье этого совершенно не чувствовал. В 1929 г. выходит «История античной общественной мысли» – книга, которая была бы нормальной в лучшем случае пятью годами ранее, а к тому времени многие высказывания из нее звучали даже вызывающе. Речь даже не о такой «мелочи», как примечание с цитатой из Троцкого[502], которая, впрочем, указывает на политическую «глухоту» автора: допустим, книгу напечатали до высылки Троцкого из СССР в 1929 г., но ведь тот уже с 1928 г. был в ссылке в Алма-Ате… Теоретическая база книги и способ ее построения делают ее неконвенциональной, даже если бы в ней не было никаких «неправильных» фамилий.