Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

Если кратко подводить предварительные итоги, то, как можно было увидеть, с одной стороны, два первых тома «Всемирной истории» были безусловным достижением советской науки о древности – в отличие от довоенного периода удалось построить связное полнокровное повествование, при этом четко показав его марксистскую ориентацию, но не скатиться в абстрактные рассуждения; кстати, достигнуто это было отчасти благодаря тому, что редколлегия не стала решать задачу квадратуры круга и учитывать или пояснять все известные высказывания Маркса, Энгельса и Ленина о древности. Кроме того, была проявлена и гибкость в подаче конкретного материала, а те самые примечания с оговорками о разных точках зрения опять же свидетельствовали о нормализации факта наличия наряду с базовой трактовкой и других. Периферия до некоторой степени была легализована в научном сообществе.

С другой стороны, сами методы примирения и учета разных точек зрения сложно назвать убедительными. Пока и количество, и качество этих расхождений с мейнстримом были невелики, частично это можно было игнорировать, частично инкорпорировать такими поверхностными приемами, как простое упоминание другого мнения. Но вскоре интенсивность исследований начнет возрастать.

Вторая «точка сборки», которая показывает, как менялась ситуация, относится уже к 1960‐м гг. Начиная с 1963 г. стали выходить монографии в серии «Исследования по истории рабства в античном мире»[477], которую решил выпускать Сектор древней истории Института истории АН СССР. Уже во вводном замечании к серии, опубликованном в первой книге, было указано, что вопрос этот особо актуален по той причине, что «буржуазные историки» отрицают рабовладельческий характер древних, в частности античных обществ, «преуменьшают численность рабов, степень распространенности рабского труда в производстве, идеализируют отношения между рабами и рабовладельцами, отстаивая фальшивый тезис о социальном мире в древности»[478]. Серия должна была представить исследования всех стадий развития рабовладельческого строя и всех стран Античности на основании современной источниковой базы.

Серия открывалась монографией Я. А. Ленцмана (1908–1967) о рабстве в микенской и гомеровской Греции, но первая треть книги была посвящена историографии античного рабства и носила полемический характер. Нужно сказать, что аргументация Ленцмана уже не строится на грубых подтасовках и обвинениях в предвзятости по отношению к немарксистской исторической традиции, не пытается он и отстаивать знаменитое свидетельство Афинея об огромном количестве рабов в Аттике. Ленцман поступает тоньше: подробно обсуждая аргументы о численности рабов в Аттике, он приходит к выводу, что, хотя численные данные и являются фантастическими, сама логика количественного преобладания рабского населения над свободным этим не опровергается. И только после этого он выдвигает базовый (уже известный нам) аргумент: важно не то, превосходили ли рабы числом свободных, а то, что без них «невозможно представить функционирование экономики развитых античных обществ»[479].

Кроме того, в книге Ленцмана отдельное внимание было уделено развитию советской историографии – и это тоже была хотя и аккуратная, но переоценка прошедшего этапа, в которой наряду с положительными его чертами (становление марксистского видения исторического процесса, атмосфера дискуссий) характеризовались, пусть достаточно мягко, и отрицательные стороны: схоластичность суждений, давление на науку. Главный вывод был в целом примирительным:

Отрицательные стороны историографии этих лет (элементы начетничества, поиски «революции рабов», влияние лингвистической концепции Н. Я. Марра) лишь в относительно небольшой степени повлияли на конкретно-исторические исследования в области древнегреческого рабства[480].

Ленцман отстаивал довольно серьезное распространение рабовладения в микенской Греции, находя в источниках указания на сотни рабов в царском хозяйстве Пилоса. На этом пути ему приходилось вступать в полемику с С. Я. Лурье и А. И. Тюменевым, сомневающимся в его трактовке данных. Детали этой полемики, как и последующего спора с Лурье о рабской терминологии, здесь не так важны, как сами ее тон и направленность. Позиции противников, особенно Лурье (вклад Тюменева в изучение микенского общества был более скромным, а подход – более архаичным[481]), воспринимаются не только с уважением, но и как повод исключительно для конструктивного обсуждения проблемы. Вопросы об адекватном понимании оппонентами общей теории «единственно правильного учения» Ленцмана не волнуют вообще.