Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

Нет никаких оснований считать исследования Ленцмана каким-либо образом выходящими за рамки «ядра» советской науки, но по ним хорошо видно, насколько изменилось само «ядро». Почти полностью исчезает тенденция не только к всемерному завышению числа рабов, но и к расширительному толкованию термина – это очень хорошо видно на примере анализа историком положения пилосских «божьих рабов» – арендаторов земельных участков, которое он резюмирует: «Если бы не сам термин, у нас не было бы оснований считать их рабами»[482]. По сути дела, Ленцман признает и то, что восстанавливаемая им картина положения дел в пилосском дворцовом хозяйстве не позволяет представить, как оно могло функционировать в реальности, опираясь на рабский труд[483]. Тем не менее наличие резкой грани между рабами и свободными продолжает постулироваться автором[484].

При этом нужно сказать, что название книги Ленцмана не вполне соответствует ее содержанию. С одной стороны, тема рабства в ней действительно центральная, с другой – треть книги посвящена общей историографии вопроса (рабству в Античности), а в оставшихся двух третях достаточно большие вводные главы и параграфы рассказывают об исследовании и общих чертах микенского и гомеровского периодов.

В принципе на те же стандарты ориентировалась и книга о раннем рабовладении в Риме Л. А. Ельницкого, которая также имела историографическое введение. Последний, однако, пошел куда более спорным путем, максимально «раскинув сеть» и привлекая для данных о рабовладении очень широкий материал, который допускал различные трактовки. Например, автор говорил о событиях вроде Ливийской войны – восстании наемников в Карфагене после Первой Пунической войны, к которому присоединились рабы, – на том основании, что в числе наемников были италийцы, и это позволяло видеть влияние рабовладельческих отношений в Карфагене на Италию[485]. Мысль о выделении рабовладения из клиентелы в итоге привела к тому, что клиентские и рабские отношения освещались нераздельно, что вкупе с частыми отступлениями от основной темы предопределило научную неудачу монографии[486].

Уже цитируемая мною выше книга Штаерман о периоде расцвета рабовладения в Римской республике, конечно, была гораздо более впечатляющей частью новой серии. Здесь интересно указать на то, что Штаерман не только критически относится к предшествующему этапу советской историографии римского рабства, но и указывает на пережитки этих взглядов во II томе «Всемирной истории»[487]; подробный и также достаточно критический рассказ о поисках «революции рабов» смягчен указанием на тот факт, что это подняло интерес к проблеме базового противоречия рабовладельческого общества[488]. В высшей степени комплиментарно охарактеризован вклад в изучение сельского хозяйства Италии М. Е. Сергеенко, выпустившей обобщающую монографию в 1958 г.[489] Пересмотр прежних представлений, которые до того Сергеенко лишь осторожно подтачивала, совершен Штаерман с решительностью того ученого, который и определяет новое содержание мейнстрима:

Стушевываются обычно рисуемые картины огромных полей с сотнями и тысячами рабов, картины, навеянные скорее теми же несостоятельными аналогиями с американскими плантациями, чем тщательным изучением римского материала. Построенным на песке оказывается и тезис об основном условии рентабельности латифундий – в максимально короткий срок выжать из рабов сверхприбыль с целью как можно скорее реализовать на рынке произведенный ими продукт[490].

При этом рабовладельческий характер римского общества не просто подтверждается, но укрепляется более тонкой аргументацией: коль скоро характер формации определяется по ведущей отрасли производства, а таковой для античного мира было сельское хозяйство, то именно бесправное положение сельских рабов является доказательством рабовладельческого характера римского общества[491]. Оставляет Штаерман в силе и тезис о прямом влиянии классовой борьбы между рабами и рабовладельцами на эволюцию римской политической системы (переход от республики к империи)[492].