Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

Между тем этот курс может, пожалуй, служить аргументом в пользу того, что перед войной и в годы войны его автор так или иначе стремился оказаться частью «ядра» советской науки о древности. В работе видно стремление задать приемлемую теоретическую рамку, которая будет держать структуру учебника и легитимировать его как пособие для советского студента. Конечно, выделение типов рабства патриархального, древневосточного, греческого и римского, характеризуемых одновременно как стадии[519], нельзя признать совершенно безупречной точкой зрения в контексте складывавшегося мейнстрима конца 1930‐х гг., но можно считать, что она была допустимой и в принципе компромиссной – если говорить о линиях противостояния Никольский–Струве и Тюменев–Струве[520]. Впрочем, когда чуть ниже Лурье попробовал создать компромисс между классической лингвистикой и марризмом, у него получилась уже лишь смягченная полемика с теорией Марра: признав некоторые достижения академика в деле критики предыдущего этапа лингвистики, он счел необходимым говорить (в противоречии с марризмом) о единой прародине индоевропейцев[521].

Увлечение историей науки, как уже было сказано, тоже нетипично для «мейнстримного» советского историка, достаточно еще раз вспомнить другого Лурье – Исидора Михайловича – с его работами по истории техники. Да и тут Соломон Яковлевич тоже проявил свой особый интерес: вряд ли стоит видеть в его живом описании Сиракуз с пересечением представителей разных народов и культурных влияний сколько-нибудь существенную аллюзию на дореволюционный Могилев, но указание на то, что Архимед в детстве занимался не как аристократы – философией, а математикой, ибо был из простой семьи, заставляет понять причины симпатии к нему автора[522]. Пафос книги о Геродоте примерно того же рода: великий историк, которого понимали слишком примитивно; отчасти в этом виновато время, которое все искажает (мифологизацию Геродота Лурье не изучал, но о ее последствиях сказал достаточно), а отчасти – сложность личности первого историка. Ведь Геродот в изображении Лурье «колеблется между старомодным правоверием и ионийским скептицизмом»[523], у него наблюдается «соединение широкого универсального космополитизма с мелким партикуляристическим „шовинизмом“»[524], а в итоге, выполняя в своем сочинении заказ афинских правящих кругов, Геродот шагнул гораздо дальше и нарисовал куда более сложную картину как человек, который пожил в разных греческих полисах и посетил много стран, выработав при этом свой, комплексный, но отнюдь не противоречивый взгляд на мир[525]. В общем, это книга о том, что великие труды творят люди, которые поднимаются над обычным кругозором своих современников, хотя не всегда при этом остаются беспристрастными и безупречными.

Теперь, после всех приведенных примеров, читателю легко понять, почему и сын, и исследователи творчества Соломона Яковлевича, говоря о его увольнении, указывают на его непохожесть на других, которая в итоге и вызвала такой силы реакцию, когда накопившееся в ученом сообществе раздражение нашло выход в годы кампаний против иностранщины и космополитизма. С этим пониманием событий нужно согласиться: в послевоенные годы у Лурье выходит целый ряд работ, в которых содержалось достаточно поводов для выдвижения обвинений, и в некотором роде он сам сложил костер, который подожгли и недоброжелатели, и доброжелатели (бывают времена, когда одних от других отделить не получается).

При этом нужно оговорить два момента. Во-первых, сам историк не собирался, как можно было видеть, специально вызывать на себя громы и молнии, и там, где он понимал необходимость преклониться перед актуальной политикой, он это делал – просто у него это довольно плохо получалось; сконцентрированный больше на своих идеях, чем на высказываниях Маркса, он не мог удержаться от того, чтобы не увлечься и не начать развивать и домысливать идеи «вождей пролетариата» сообразно со своим видением мира. При этом совершенно неуместно говорить о провокативном расхождении с установившимися подходами. Скажем, в основу описания истории античной науки положена идея борьбы материализма и идеализма, и даже если Лурье признает, что у атомистической математики Демокрита возникли серьезные проблемы с аргументацией после открытия иррациональных величин, он тем не менее считает, что главной целью критиков атомизма было не объяснение этого открытия, а именно борьба с материалистической философией – все по Ленину[526].