Другая история. «Периферийная» советская наука о древности

Конечно, не более скандальной по сравнению с предыдущими трудами была и книга о Геродоте, которая будет использована как основной повод для инвектив. Это интересная обзорная работа; хотя и вышедшая в научно-популярной серии, она снабжена необходимым научно-справочным аппаратом. Может показаться, правда, что обильное цитирование иностранных специалистов (Э. Мейера и Ф. Якоби автор не стесняется выписывать на протяжении более чем страницы подряд) в 1948 г.[527] было подобно взмахам красной тряпки перед глазами быка, но тут следует учитывать скорость издательского дела в те годы – книга была подписана к печати 3 июля 1947 г., а создавалась, само собой, раньше, в первой половине 1947 г., когда кампания борьбы против преклонения перед «иностранщиной» еще не набрала обороты. Можно, конечно, упрекать историка за то, что он не побежал переписывать все подозрительные места в книге, но, во-первых, это бы потребовало переделки чуть ли не трети основного текста, во-вторых, люди обычно умеют защищаться от прошлых бед, а не от будущих – к чему и как будут придираться в течение новой кампании, никто заранее не знал. То, что надо уделить место критике фашистских историков, Лурье хорошо усвоил, и это он в книге сделал[528].

Самые громкие рецензии на книгу о Геродоте были сходны в решительном непонимании попыток автора нарисовать сложный образ «отца истории» (надо признать, что основания для этого у них были – историк перенасытил книгу противоречивыми высказываниями, которые обычному читателю нелегко превратить в диалектическую картину) и в неприятии обильного цитирования западных ученых – ведь рецензенты реагировали уже в 1948 г., когда главный грех книги был для них очевиден. Рецензия И. С. Кацнельсона (1910–1981), вообще египтолога, была в целом более аккуратной, чем озлобленный отзыв Е. Сурова (есть сведения, что он был литературоведом[529]), но в общем оба использовали одни и те же приемы: сталкивая различные цитаты из книги, показывали парадоксальность взглядов Лурье и объясняли их преклонением перед «буржуазной» историографией. Так, Суров не упоминает, что Лурье не только соглашается с Мейером и Якоби, но и критикует взгляды Э. Говальда; Кацнельсон же говорит об этом, но отмечает (справедливо), что Лурье критикует Говальда ради того, чтобы вновь согласиться с Мейером[530]. Суров откровенно нечистоплотен: обрубая слова Лурье о вкладе Ф. Мищенко в изучение Геродота, он устраивает скандал на основании того, что слова эти, сказанные о русском ученом, помещены всего лишь в примечание, но умалчивает о том, как далее Лурье сообщает, что следующие несколько страниц книги будут изложением именно по Мищенко, и прямо упоминает фамилию дореволюционного историка уже в основном тексте буквально на следующей странице[531]. Попытка Лурье указать, достаточно внятно, на то, что патриотизм в античной Греции был совсем другого рода, чем в современном мире, не нашла понимания: «Что же это за патриотизм, который меняется с переездом Геродота из одного государства в другое? … Для советского читателя такое понимание патриотизма абсолютно неприемлемо»[532].

Конечно, некоторые идеи в работе и вправду выражены не слишком удачно (таково размазанное по всей книге рассуждение о геродотовском патриотизме) или в принципе слабо аргументированы (как тезис о скептическом отношении малоазийских греков к афинскому вмешательству в Ионийское восстание), но чтобы увидеть во всем этом роковую ошибку автора, нужно читать книгу с заранее сформулированной претензией[533]. Пожалуй, об этом вполне может свидетельствовать другая рецензия, написанная Д. Г. Редером (1905–1988); если бы не первые две, ее бы стоило считать наиболее критической, но ее отличие заключается в том, что она построена на обсуждении именно содержания книги, рецензент не наклеивает на автора никаких ярлыков: например, хотя и отмечается влияние взглядов Мейера и Якоби, но Редера интересует не оно, а то, справедливы ли сами положения, высказанные Лурье со ссылкой на этих ученых. Секрет прост: рецензия Редера вышла в февральском номере «Советской книги» за 1948 г., когда кампания еще не обрела своих явных очертаний[534].