Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России

ведь в результате пострадала жена, т. е. женщина, на которой женилась другая женщина. Этой женщине был нанесен ущерб, потому что вряд ли она осталась нормальной, какой она могла бы быть, если бы вышла замуж за мужчину. Я полагаю, что в этих случаях надо быть чрезвычайно осторожным. Только в исключительных случаях и при согласной экспертизе опытных экспертов можно это допустить[702].

Тем самым советский биолог фактически допустил возможность однополого брака при условии специального медицинского надзора. Никто из присутствующих не высказал возражений. Позднее в ходе дискуссии Кольцов настаивал на необходимости принятия специального закона, запрещавшего женщине, переодетой мужчиной, жениться на другой женщине, но не получил поддержки коллег, и его предположение не вошло в окончательную резолюцию, положенную на стол Семашко. Психиатр Брусиловский указал на опасность беспорядка в женских банях, если право быть трансвеститом в той или иной форме будет признано государством[703]. Но все же наибольшее беспокойство вызывали мужские представители «среднего пола» и «психическая зараза», ставившая под угрозу моральный дух военнослужащих. Собрание ведущих психоневрологов России фактически умалчивало о «феминизированных» мужчинах, переодетых женщинами, и об однополых браках между «мужчинами-трансвеститами». Фемининность мужчин была признаком отсталости, она не касалась русских гомосексуалов, а была характерна исключительно для «несчастных бачи <…>, мальчиков, которых одевают в женское платье и портят навсегда, людей отнюдь не среднего пола, а совершенно ярко выраженного мужского пола», в целях сексуальной и экономической эксплуатации[704]. Мужскую фемининность можно было представлять только как чуждую, отсталую и трагичную, в то время как маскулинизация женщины ассоциировалась с компетентностью, властью и, по сути, с верностью ценностям модерности (непременно русским), к которым вела революция.

Последний вопрос, обсуждавшийся в ходе данной дискуссии, отражал утопические ожидания времени. Он касался просьбы Каменева сделать из него женщину путем хирургического вмешательства и замены документов. Ведущий практикующий психиатр П. Б. Ганнушкин подтвердил, что «такие вопросы постоянно встречаются» – следовательно, подобная проблема существовала и в России, и ее нельзя было игнорировать как исключительную для Германии. В то самое время под наблюдением в его московской клинике находилась женщина, желавшая стать мужчиной, и он выразил обеспокоенность относительно правового положения врачей, пытавшихся выполнить подобную операцию. Перспектива перемены пола, как в случае с трансвестизмом, выдвигала на первое место проблему зарегистрированного пола такого гражданина. В этой связи Ганнушкин и другие присутствующие постоянно подчеркивали, что врачи не могут работать с такими пациентами без взаимодействия с государственными органами, которые могли бы изменить официально зарегистрированный пол пациента (через ЗАГС, учреждение Комиссариата юстиции)[705]. В равной степени вызывал беспокойство вопрос об уголовной ответственности врачей в таких ситуациях. Ганнушкин сослался на дело 1928 года, которое он рассматривал в Московском городском отделе здравоохранения (Мосздрав), когда «врач изменял пол и из мужчин делал женщин и наоборот путем довольно примитивных хирургических операций. Нам пришлось просмотреть громадное количество историй болезней одних и тех же лиц, фигурировавших как Константин, Екатерина и т. д.». Дело не дошло до суда, поскольку Мосздраву удалось спустить его на тормозах: «Мы вышли из затруднения так: написали, что это редкий случай, когда психопаты-больные попали к врачу-психопату. Правильно это или нет, [но] это дело улеглось»[706]. Судя по всему, Ганнушкин сомневался в правильности подобного решения. Его слова были ближе всего к просьбе об этическом руководстве к действию из всего, что звучало на заседании. Но откровенность ученого также подталкивала к мысли, что изменение пола человека вполне реально являлось делом недалекого будущего. Этот прогноз отражал как уровень развития науки, так и утопизм культурной революции[707].