Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России

Постановка проблемы с самого начала породила разногласия между судебными гинекологами и практикующими психиатрами. В январе и феврале 1929 года народный комиссар здравоохранения Н. А. Семашко созвал подкомитеты Ученого медицинского совета с целью помочь Комиссариату юстиции подготовить ответ гражданину Каменеву из Татарской ССР, обратившемуся с просьбой о перемене пола[690]. Семашко, по-видимому, направил краткое изложение дела главному судебно-медицинскому эксперту при НК3 РСФСР Я. Л. Лейбовичу, специалисту по судебной гинекологии. В переписке с Ученым медицинским советом Лейбович описывал эту проблему как связанную с «гомосексуалистами», среди которых были «психические гермафродиты». Ученый утверждал, что по этой причине такие личности подпадают под постановления (принятые Комиссариатом внутренних дел в 1926 году) относительно гражданского статуса гермафродитов[691]. При рассмотрении рекомендации Лейбовича президиум Ученого медицинского совета отверг его ссылки на гермафродитизм и заключил, что вопрос стоит о «перемене пола, имени и производстве операции [по перемене пола]». Таких личностей президиум определил как «трансвеститов»[692]. Путаница понятий («изменивший пол», «гермафродит», «гомосексуалист», «трансвестит») и конечный выбор термина «трансвестит» отражали сложившуюся в Европе сексологическую таксономию. Сталкиваясь с людьми, желавшими переменить биологический пол, за несколько десятилетий до того, как врачи разработали программы гормонального и хирургического лечения «транссексуалов», сексологи часто именовали их «трансвеститами»[693]. Когда Ученый медицинский совет собирался в полном составе, можно было услышать даже больший разброс определений: обсуждались и другие формы сексуально-гендерного диссидентства.

8 февраля 1929 года психиатр Л. Я. Брусиловский открыл заседание Совета по рассмотрению просьбы гражданина Каменева сообщением «о трансвеститах». Ссылаясь на научный и политический активизм Магнуса Хиршфельда, Брусиловский отметил, что «вопрос о трансвеститах <…> в условиях СССР не [является] особенно частым», в то время как в Германии подобный феномен «чрезвычайно распространен». Он указал, что московский психиатр Эдельштейн недавно (в 1927 году) описал «интересный случай» из этой практики, имевший отношение к «трансвестизму». Речь шла о Евгении Федоровне М.[694] Затем Брусиловский зачитал отрывки из ее «Истории моей болезни», в завуалированной форме соглашаясь с определением автором собственной личности – таким, как оно выражено в ее «признании», где Евгения встала на защиту «своего среднего пола». В заключение он назвал пациентку «трансвеститкой»[695].

Биолог Н. К. Кольцов присоединился к дискуссии, заявив: «Конечно, не существует среднего пола, а есть бесконечное количество средних полов». Феномен очевиден в мире животных, но «у человека это встречается очень часто, может быть, чаще, чем у животных, и приобретается или усиливается благодаря подражанию на основе просто психической заразы». Кольцов рассказал о своем пациенте-мужчине (также из Казани), просившем изменить пол. Из сообщения следовало, что его якобы вылечили инъекциями «спермин-жидкости»[696]. Недавно посетивший Среднюю Азию Кольцов не согласился с тезисом Брусиловского о том, что «этот вопрос» имеет меньшее значение для Советского Союза. Биолог заявил, что «на самом деле, если где он и имеет огромное практическое значение, так именно у нас – не в РСФСР, а в таких республиках, как Казахстан», где бачи подвергаются «чрезвычайной экономической эксплуатации». Он видел в них местную группу, гендерные и половые девиации которой были обусловлены социальными условиями и не являлись врожденными. Их, как ему казалось, бедственное положение могло лишь усугубиться, если бы «вообще было решено» идти на уступки «трансвеститам»[697]. Возражение Кольцова свидетельствовало, что в Советском Союзе концепция национальных особенностей преобладала над медицинской моделью полового извращения. Как биолог Кольцов готов был принять врожденную и особенно гормональную модель «среднего пола», в рамках которой мыслил себя городской, и, по-видимому, европеизированный пациент. Но половые девиации, представлявшиеся результатом отсталости социальной среды, следовало исключить из сферы медицины как проблему, разрешить которую надлежало законодательству.