Другие. Режиссеры и их спектакли

Хочется описать ее Старуху всю, по минутам, от макушки до пяток, от пепельных волос, превратившихся в седину под стариковской панамой, до ног-колонн, обернутых гетрами, как бинтами, и обутых в кроссовки. Если кто-то помнит Фаину Раневскую, эту женщину-глыбу, этот базальтовый утес, вставший, казалось, навечно, и этот меловой холм, крошащийся от всякого порыва ветра, то симоновская игра оттуда, воспоминание об этом. Это тело, будто распухшее от слез. Этот голос, вечно удивленное контральто, навзрыд. Срывающиеся гласные, свистящие шипящие, фраза, сломанная на полуслове, – будто человек на ходу позабыл, о чем хочет сказать, или потерял к вам интерес: все равно не поймете. Этот мерный автоматизм движений, который на самом деле всякий раз артистично другой. Это лицо, похожее на маску (с помощью только капы, оттопырившей актрисе нижнюю губу, она сумела стать неузнаваемой), и глаза, вспыхивающие то лукавым, то мстительным блеском. И эти замедленные движения… как Старуха вытирает платком уголки рта, как промокает пальцами беспричинную слезу, как, осторожно сгибая руку, вяло почесывает щеку. И эта рука в гипсе, которую она, как в рапиде, простирает вверх – то ли защититься от всех, то ли всех проклясть. И этот божественно непоследовательный характер: когда сплошь капризы и игры, упрямство и кокетство, жестокость и беспросветное одиночество. И эта главная уловка – раздразнить, побольнее ударить словами, совершить бестактность, чтобы заполучить собеседника – чтобы тебя приняли всерьез. И эта почти животная – смертельная! – жажда жизни. Жажда быть… Старуха медленно, по одному, разгибает детские пальчики, торчком из гипса, – ага, зарядка. Потом так же медленно, по одному, загибает пальчики в фигу – ту самую, которой, отлетая, погрозит миру ее душа. «Счастье в жизни есть! И оно всегда впереди!», – топнет Девушка ножкой. Это, пожалуй, единственное, с чем согласится Старуха.

…Так кто же все-таки победил в этом «матче века»? Вам действительно хочется это знать? Не будьте наивны, читатель. Жизнь, конечно. Кто же еще? Так что спешите, насладитесь ее мгновениями. В сущности, их так немного. Проходя мимо, лишний раз поцелуйте свое чадо в макушку. И обязательно позвоните родителям.

Виктор Гульченко

Я не сомневалась, что В. Гульченко знает (и в силу своего крайне добросовестного характера, и потому, что с «театром абсурда» иначе не проходит) точно, чего хочет он сам, и, значит, никакой многозначительности в пьесе он не пропустит, а в спектакле не потерпит. Что касается правомерности соединения в драме Беккета «психологического» и «абсурдного», В. Гульченко это объяснил так: «Театр абсурда ничуть не абсурдней самой жизни».

Русский Беккет [8]

Признаюсь как на духу: никогда не любила классическую «драму абсурда». Ни английский, ни польский, ни французский ее варианты. Беккета читала зевая. Пинтера – позевывая. «Лысую певицу» Ионеско одолела с четвертого раза. Внимания хватало страницы на три, потом катастрофически наваливался сон. Предчувствие, что абсурдистская драма для чтения не создана, а существует для того только, чтобы ее взламывали и дешифровали режиссеры, меня, помню, смутило. Но проверить славную мысль Жана Жене («слова говорятся не для того, чтобы что-то сказать») не было никакой возможности. На дворе стояли 70-е, и с официальной сценической традицией «театра абсурда» в стране было худо.