Другие. Режиссеры и их спектакли

В том, что абсурдистскую драму можно играть безо всякой туманной многозначительности и психологически подробно, что называется, «по Станиславскому», двадцать лет назад меня убедил Алексей Левинский. Это было весело, смешно, клоунски высококлассно и при этом философски глубоко и волнующе. Кстати, «психологически подробно» в данном случае не означало «реалистически бытово». Психологизм, привнесенный Левинским в Беккета, касался не «первого плана» игры, а «второго», не сценического поведения беккетовских персонажей, а осознания, четкого трактования режиссером ситуации, в которой они находились. Оттого, что текст оказывался психологически проанализирован, рождалось ощущение, что Беккет написал его «и про меня тоже», про мою, а не Владимира и Эстрагона, загубленную жизнь, про мое неумение делать выбор, совершать поступки и про мое вечное ожидание. Про мою доверчивость и мое терпение в абсолютно безнадежной ситуации. Таким образом оказывался реализован смысловой универсализм этой «драмы на все времена», а элитарность ее вовсе не исключала демократизма. Хитроумная конструкция Левинского по беккетовскому «Ожиданию Годо» была прозрачна, как день, и, что важно, понятна не только высоколобому интеллектуалу. До сих пор этот рецепт «как играть драму абсурда» кажется мне универсальным.

В том, что от «театра абсурда» до классики один шаг, что у психологизма с абсурдизмом есть точки соприкосновения, надо только искать, меня убедил «Вечер в сумасшедшем доме» А. Введенского, спектакль, ставший программным для М. Левитина. Режиссер, долгие годы разминавший и лепивший театральную традицию обэриу (по сути его тоже можно считать «театром абсурда», только природно русским), нашел в этой работе столь гармоническое сплетение абсурдизма слов с психологизмом мысли, что это дало совершенно новое качество его сценическому языку в дальнейшем.

В конце 80-х то же впечатление методологического открытия произвел на меня мрожековский «Стриптиз», поставленный Л. Рошкован. В 90-е – ее же «Молитва» Аррабаля, «Ночные бдения» Бонавентуры и даже современный «Клопомор». Изысканный, экстравагантный, абсурдный внешний облик этих спектаклей был всегда контрапунктно связан с внутренне насыщенной «жизнью человеческого духа» (именно духа, ситуации, а не характера), которая витала в спектакле. Чтобы не было скучно, мне всегда в этом театре пытались «рассказать историю» – но за словами и диалогами, вне их и помимо. Это делало каждый спектакль Л. Рошкован очень личным высказыванием, что не сужало философии первоисточника. Просто философия «драмы абсурда» в ее переложении никогда не отменяла чувственности происходящего на сцене.

Все эти, возможно, сумбурные соображения всколыхнули во мне «Прекрасные дни» Беккета в постановке Виктора Гульченко (Театр «Модернъ»). Этот спектакль – еще один очень русский Беккет в нашей общей театральной биографии. Еще одно доказательство того, что столь плодотворная, на мой взгляд, традиция «психологизации драмы абсурда» (скажем, условно, так) может стать новым мейнстримом в нашем современном театре.

В. Гульченко – тоже по сути из поколения «семидесятников», и Беккет для него не просто «еще один автор». Не случайно же он, театральный критик по первой профессии, много лет исследует и сопоставляет творчество «ненашего» Беккета с «нашим» Чеховым, ищет сходства мотивов и настроений, родства душ и заблуждений, настаивает на странном сближении этих в определенной мере культовых фигур нашей театральной истории. Я была абсолютно уверена, что этот режиссер знает все (по крайней мере из написанного) о Беккете, о его пьесах, о том, что думали о них другие и как эти другие их ставили. Знает и в силу своего крайне добросовестного характера, и потому, что, как показала практика, с «театром абсурда» иначе не проходит. Я не сомневалась, что В. Гульченко знает точно, чего хочет он сам, и, значит, никакой туманности, сиречь многозначительности (ее у нас часто выдают за глубокомыслие), в пьесе он не пропустит, а в спектакле не потерпит. Так и оказалось. Что касается правомерности соединения в драме Беккета «психологического» и «абсурдного», В. Гульченко это объяснил так: «Театр абсурда ничуть не абсурдней самой жизни и, более того, человечней ее. Нам, ныне живущим, выпало с исчерпывающей ясностью в этом убедиться». На его спектакле в этом можно было убедиться тоже.

Первое впечатление: играют по-писаному, ремарки можно проверять по тексту. Чуть позже становится ясно, что это обман слуха. Как, впрочем, и зрения: сцена до смешного зеркально отражает ту, что описана у Беккета. Но какова иллюзия!