Другие. Режиссеры и их спектакли

Когда все стало можно, традиция, как ни странно, так и не родилась – дорога ложка к обеду. Никто ее не запатентовал, и осталась она неописанной. А когда нет канона, нет печки, от которой плясать (ведь необязательно за нее держаться, можно от нее и отталкиваться?), каждый живет, как может. Режиссеры, которые в свое время испытали шок от столкновения с «драмой абсурда», а потом навоевались за свое право видеть мир через ее магический кристалл, как ставили ее, так и ставят. «Столбить участок» сегодня, когда сокровища давно уже найдены и выкопаны, им кажется неудобно, они все очень приличные люди. Но я уверена, что они-то о «театре абсурда» знают все и даже то, что мы бы хотели, но боимся о нем спросить. Мне кажется, что их собственный сценический язык, их режиссерская манера (см. А. Левинского, Л. Рошкован, Ю. Погребничко, М. Левитина и др.) во многом сформировались под воздействием текстов и манифестов «абсурдистов», их отношения к театру. Но наряду с режиссерами – «семидесятниками», для которых знакомство с «драмой абсурда» стало событием личной биографии, народилось новое поколение. Оно выбрало «драму абсурда» уже не по идейным соображениям и не по этическому или эстетическому родству душ с ее авторами (в их мировоззрении никто из этих режиссеров не копался), а просто как еще один повод для «своей игры». Интуитивно новое поколение не могло не почувствовать, какой мощи взрывное устройство все еще тикает в недрах этих пьес. Но не став разбираться, кем оно заряжено, с какой целью и почему еще исправно, они его попросту стащили. Для своих фейерверков. Бойкие, инфантильные и как-то неосновательно образованные, они осознали «театр абсурда» конкретно-исторически – как «театр, протестующий против бескрылого реализма», и как «театр прогрессивный», и тут же автоматически записались в борцы и прогрессисты. Однако на деле, то ли замаявшись, то ли вовсе не посчитав нужным заполнять мелким бисером смысла лакуны между слов и строк абсурдистов, они привязали «абсурдизм» всего лишь к форме своих спектаклей. Абсурдизм стал для них синонимом эксцентрики, многозначительной интонации и клоунады (тут уместно было бы вспомнить хотя бы спектакли В. Бутусова по Пинтеру, Бюхнеру и Беккету и «Ивонну» Гомбровича в интерпретации О. Рыбкина). Самое главное, что задумано это было весело, но со сцены звучало скучно. Едва становился ясен прием, я начинала зевать, как в юности, читая абсурдистов.

Однако что винить режиссеров, если среди критиков и театроведов (как бы идеологов театрального процесса, да?) нет не то чтобы согласия в этом вопросе, но и понимания существа явления, давным-давно узаконенного на Западе. Твердо наши критики излагают «про драму абсурда» немногое: драма эта, видите ли, антитеатральна (!?), а абсурд – от латинского «бессмыслица», в драме этой отсутствует интрига, а бездействие – кредо ее героев, конец игры следует понимать как конец света, а имя Годо – транскрипировать с английского как Бог. Дальше начинаются одни противоречия, путаница понятий не дает возможности договориться. Слова, слова, слова… Из абсурдистской драмы, как бы загадочна и туманна она ни была, можно извлечь земной смысл, уверен один критик. (Но абсурдистская драма туманна и загадочна, как и любая другая, только если режиссер ее не понял, разве не так?) Из туманности и загадочности, этих главных качеств «театра абсурда» (что за стойкое заблуждение!), никоим образом нельзя извлекать земной смысл, уверен другой критик: это превратит «абсурд» в реализм. (Но «извлекать земной смысл» – цель любого театра, вне зависимости от направлений, если, конечно, этот театр намерен установить контакт с залом.) Такое впечатление, что со студенческой скамьи мало кто из нас перечитывал абсурдистов – за ненадобностью и за отсутствием традиции.

Однако сценическая традиция «драмы абсурда», к тому ж очень русская, у нас все-таки есть. Нет просто охоты ее замечать. А она совершенно четко прослеживается: в работах все тех же «семидесятников», в спектаклях А. Пономарева (и в новом режиссерском поколении есть разногласия).