Другой в литературе и культуре. Том I

Литературная традиция, в которую вписывается повествование Ф. А. Арсеньева, разнообразна: с одной стороны, многочисленные травелоги и служебно-путевые записки (от путешествий XVIII века до произведений И. С. Тургенева, Н. Щедрина, А. П. Чехова и др.); с другой – рассказчик сообщает, что надеется найти на новом месте «широкое поприще для охотничьей деятельности», тем самым вводится контекст охотничьей литературы (И. С. Тургенев, Е. Э. Дриянский, С. Т. Аксаков и др.). Судя по началу произведения и позиции автора, Арсеньеву близка линия «Губернских очерков» Салтыкова-Щедрина (приезд рассказчика в глухую провинцию по делам службы), но далее побеждает тургеневско-аксаковская традиция – вольное охотничье-рыболовное путешествие. Сталкиваются служба и досуг, дело и удовольствие, при этом последнее одерживает верх (о своей службе Арсеньев, сначала учительствовавший в Усть-Сысольске, потом служивший в Вологде и снова в Усть-Сысольске, ничего не рассказывает). Нарратив движется традиционно для русской классической литературы: рассказчик приближается к границе цивилизации, культуры и чего-то совсем иного, неизвестного, даже пугающего, а затем – самобытного и интересного, поражающего оригинальной свежестью и первозданностью жизни. Впрочем, близки к этому и первоначальные ожидания рассказчика: «…представлял себе эту сказочную страну покрытою непроходимо-громадными лесами, в которых на просторе водятся рябчик и глухарь, плодится в лесной чаще росомаха и невозмутимо покойно живет косматый медведь» (с. 126). Зырянская сторона открывается перед охотниками во всей красоте и силе не сразу. «…Не громадностью непроходимых лесов, а совершенным их отсутствием» поражает его Вологодская губерния – «те же поля, как и в средней полосе России, те же села и деревни… тот же облик русской серенькой, незатейливой природы» (с. 136). Леса же исчезают «в туманной дали под горизонтом» и не торопятся предстать «барскому» взору. На станции Межадор – разделительном пункте зырян от русских (поистине «говорящее» имя) – разочарование переживает даже Абрам: «Такие же! – говорит он с досадой, увидев крестьян. Лишь язык зырян разрешает его недоумения: – Какой, право, диковинный язык! Все слова на одну колодку смахивают» (с. 138)[459]. А уже через три дня Абрам, собрав сведения о здешних лесах и реках, отправляется с зырянами на лесованье: «Надо же научиться здешним охотничьим порядкам» (с. 141).

Так начинает складываться образ зырян, закрепившийся в последующей литературной традиции: в первую очередь это – охотники и рыболовы, «лесные люди». Так будут о них писать все авторы: и сам Арсеньев, и К. Попов, и А. Круглов, и Н. Александров. В своих этнографических очерках К. Попов сообщал, что слово «зыряне» – русское. Произошло оно «от укоризненного прозвища, данного русскими части того народа, который в древности известен был под названием „перми“»[460]. «Зырей» в Вологодской губернии называют человека, много выпивающего, а настоящее имя народа – коми морт (один человек) или коми войтыр (народ). Как поясняет К. Попов, что значит «коми», неизвестно (хотя некоторые авторы вели происхождение слова от названия реки Кама). «„Коми-морт“ соответствует нашему „русский человек“, а коми-войтыр – „северные русские“» (от «вой» – ночь и «тыр» – полон, полный)[461]. Заметим, что «русские» у Попова непроизвольно становятся метонимией существительного «люди». Арсеньев в более ранней, чем «Охотничьи рассказы», книжке о зырянах дал иное толкование имени «зыряне» – «теснить, вытеснять, вторгаться, заступать место другого», а «коми-войтыр» он переводит как «пермский народ, обитающий в холодном климате, наполняющий северный край»[462]. «Северные люди» – так будет называть свой народ и К. Ф. Жаков. Такова первая и центральная мифологема, идентифицирующая народ коми.