Другой в литературе и культуре. Том I

человек и живет в стране, имеющей правительство, которое по меньшей мере обеспечивает безопасность его собственности и делает его способным иметь собственный доход. Когда же он, галицийский крестьянин, смотрит на его соседей, русских поляков, которые стенают под адским давлением тирании и которые лишены каких-либо человеческих прав, насколько же счастливым должен он себя чувствовать? Он все еще раб, это несомненно, но в сравнении с поляками и русскими он свободный человек![258]

Итак, частная собственность и свобода от тирании – признаки общественного прогресса. Граница с Российской империей характеризуется не только с позиций личной безопасности автора, но и с социально-политической точки зрения. Насколько велико восхищение Фейерабенда личностью Иосифа II (помимо крестьянской реформы он высоко оценивает реформу образования и ограничение роли церкви), настолько негативно его отношение к полицейскому контролю, который начинается в городе Броды и усиливается с приближением к Вене[259]. В чиновниках магистрата г. Броды Фейерабенд видит и высокомерие, и незнание русского языка, и коррупцию. Несмотря на критику, Австрия всегда воспринималась им как западноевропейское государство, чего нельзя сказать о России. Таким образом, в конце XVIII века, спустя три десятилетия после Первого раздела Польши, мы обнаруживаем у Фейерабенда наличие «цивилизационной» границы, которая также является границей между своим и чужим. Галиция, по его мнению, располагалась ментально ближе к западноевропейским образцам, чем принадлежащие Российской империи восточные области.

Указание на отсталость восточноевропейской социальной системы не является чем-то новым. Оценки Фейерабенда в целом соответствуют более ранним представлениям о России, которые сформировались под воздействием «Записок о Московии» австрийского дипломата Сигизмунда фон Герберштейнa (1486–1566) и других путевых отчетов.

Чужое с радостью: швейцарец у ногайских татар

Уроженец швейцарского Санкт-Галлена Даниэль Шляттер (1791–1870) с 1822 по 1828 год трижды приезжал в Южную Россию[260]. Поездки Шляттера были связаны с его этнографическими и филологическими интересами: долгое время он изучал язык и культуру ногайских татар, проживавших на берегу Азовского моря. При этом он принимал участие в повседневной жизни этого мусульманского народа, имевшего сомнительную репутацию «степных бродяг». Несмотря на воспитанную благочестивой протестантской общиной религиозность, Шляттер не считал миссионерство своей главной задачей. Важнее для него был интерес к чужой культуре, что проявилось в работе над составлением грамматики татарского языка, а также в имени, которое он дал своему сыну, – Абдула[261].

Какой опыт приобрел Шляттер, преодолев полконтинента, и существование каких культурных границ отметил?

Впервые въезжая из Пруссии в Россию в начале 1822 года, швейцарец указал на политическую и социальную границу. Уже в российской Курляндии Шляттер документировал случаи применения полицией силы против крестьян. Свое негодование он, однако, «смягчил» ссылкой на принципиально отличную социально-правовую систему: «Все же эти люди чувствуют и оценивают иначе, и всему свое время»[262]. Таким образом, Шляттер явственно ощущает наличие отчетливой культурной границы.

Другую особенность России – ее протяженность – он также осознал очень быстро: «Казаки подняли шлагбаум, и я оказался в России, однако все еще так же далеко, как до пункта назначения, так и от Швейцарии». Большая территория и человеческое бесправие – таковы его первые впечатления от России.

После первого пребывания у ногайцев Шляттер осенью 1822 года возвращается с берегов Черного моря через Австрию в Швейцарию. Испытав месяцы лишений и нужды, он жаждет увидеть галицийский пограничный город Броды. Путешествие оказалось малоприятное: ему досаждали еврейские хозяева, извозчики и торговцы, он чувствовал себя обманутым, жаловался на грязь польских деревень. По дороге Шляттер отмечал большой социальный разрыв «между убогими землянками крестьян и редкими огромными и роскошными домами знати». Общение с еврейскими извозчиками и содержателями трактиров в XIX веке вызывало у многих путешественников из среды городской интеллигенции непонимание и отторжение.