Другой Зорге. История Исии Ханако

1940-й стал последним относительно спокойным годом для Зорге и, следовательно, для Ханако. В Москве его донесения и доклады признавали то ценными, то не заслуживающими доверия. Они могли попасть на стол Сталину, а могли лежать в кабинете переводчика неделями, а то и месяцами, дожидаясь, пока их переведут на русский язык и утрачивая всякую оперативную ценность. «Рамзай», как и вся его группа, снова был на грани нервного срыва и мечтал только об одном: выбраться из Японии. Это только в приключенческих романах и фильмах нелегалы работают в странах «со сложной оперативной обстановкой», не выезжая оттуда десятилетиями. В жизни это возможно далеко не всегда — здоровья не хватает, и не только Ханако не могла исполнить свою мечту и уехать в Европу.

22 июля Зорге подготовил в Центр большой доклад о проделанной работе, где, помимо всего прочего, заговорил и о себе: «…пока продолжается европейская война, я, само собой, останусь на своем посту, конечно, если это Вам желательно. Но так как, по мнению здешних немцев, война скоро кончится, то я все чаще вынужден отвечать на вопрос своих высокопоставленных друзей-немцев, а также иностранцев, что я, собственно, думаю в будущем делать. Учитывая, что вообще не так-то просто в один прекрасный день исчезнуть, не вызвав подозрения своих немецких друзей, я считаю весьма целесообразным, чтобы Вы мне сообщили, чего Вы ожидаете от меня по окончании войны. Это значит, что я хотел бы… чтобы Вы мне ответили на следующие вопросы: могу ли я рассчитывать сразу же по окончании войны вернуться в Центр, где бы я мог, наконец, остаться и закончить раз и навсегда свое цыганское существование. Не забывайте, пожалуйста, что мне уже между делом стукнуло 45 лет, что из них на службе у Вашей фирмы я провел свыше 11 лет за границей, а перед тем на службе у другой фирмы я провел еще 5 лет в путешествиях. Наступает уже время дать мне с моим опытом осесть на какой-нибудь работе в Центре.

Если же Вы не в состоянии сейчас дать мне твердое обещание, что по окончании войны я сразу же смогу уехать домой, то я прошу Вас указать мне срок, скажем, например, три месяца или в крайнем случае полгода после окончания войны, после которых наступит конец. Я должен знать эту общую границу времени, ибо очень часто мне задают вопрос о моих дальнейших планах как газета, представителем которой я являюсь, так и посол и другие вышеупомянутые друзья. Газета хочет это знать, чтобы заблаговременно позаботиться о преемнике, издательство, на которое я работаю, хочет знать, когда я закончу для них книгу. А посольство, наконец, хочет об этом знать, так как оно и в будущем надеется работать со мной, так как придает моей работе большое значение. Чем известнее и солиднее мне удается здесь легализоваться, тем труднее становится мне делать уклончивые ответы на вопросы о моих будущих планах по окончании войны, мои ответы должны быть уклончивыми, так как я вынужден отказываться от любой связи, выходящей за пределы ограниченного времени, чтобы наиболее незаметно суметь в один прекрасный день исчезнуть из поля зрения всех моих легализационных связей.

На всякий случай прошу Вас указать мне твердый срок времени моего пребывания здесь, а именно: смогу ли я уехать сразу же, как кончится война, или я должен рассчитывать еще на несколько месяцев. При сем прошу не забывать, что я тоже живу здесь безвыездно в течение 7 лет и что я ни разу, как другие ”порядочные иностранцы” не выезжал отсюда через каждые 3–4 года в отпуск, что этот факт, наряду с моей бесперспективностью на будущее, может произвести как на иностранцев, так и на немцев дурное впечатление и даже показаться подозрительным.

…Остаемся, правда, несколько ослабленные здоровьем, тем не менее, Ваши верные сотрудники.

Рамзай».

Верил ли сам Зорге, что сможет вернуться? Кто знает… Он не мог сказать об этом никому. Даже Ханако, хотя он и оставался для нее источником любви.

1941-й

С началом нового года настроение Зорге стало все чаще меняться то в одну сторону, то в другую. Он иногда — Ханако подчеркивала это: иногда — мог позволить себе крепко выпить и, возвращаясь под утро, еще что-то печатал на машинке, а потом обнимал ее и всю осыпал поцелуями. Девушка никогда не протестовала. Как она сама говорила, в такие минуты ее сердце становилось еще более неопытным, чем тело, и она не могла противиться напору его чувства. Но такие ситуации ей уже были знакомы — пусть реже, но они случались и раньше. Теперь же, в 1941-м, с Рихардом происходили какие-то перемены, причин и смысла которых она не понимала, а оттого тревожилась все больше и больше.