Дружинник князя Афанасия

– Господи, Усмовича сынок, – Илья Муромец выскочил из-за стола и простирая широко раскрытые длани подошел ко мне и обнял так, что у меня хрустнули кости. Выпустив из своих объятий и слегка отшатнув от себя Илья полюбовался на меня, – Добрый парень, добрый! Чашу сыну Яна Усмовича, мово крестного брата! – зычно крикнул Илья отрокам. В нутре моем чего-то перевернулось. А Илья уже протягивал мне невесть откуда взявшуюся братину в добрых полведра. В глубине моей души шевельнулось сожаление о том, что я доехал. Но чашу пришлось принять. Едва я отпил несколько глотков, как Владимир, дочитав грамоту сказал:

– Печенеги у Переяславля! – и подал свиток Добрыне Никитичу. Я воспользовался всеобщей заминкой и запихнул братину поглубже под стол. Владимир обозрел напряженные, повернутые к нему лица и молвил негромко, но твердо:

– Скакать в ночь… Вольга, проводи молодца, скажи, чтоб покормили, – Вольга, высокий дюжий боярин отвел меня в молодечную избу. Скоро я уже хлебал щи, ел кашу, пил квас и отвалившись от чашек упал на попону, едва стащив и сунув под голову сапоги.

III глава.

По улицам спящего Киева молча, сплошным потоком, шла кованная рать. Редко взоржет конь, брякнет железо, и только дробный, весе покрывающий топот копыт глухо прокатывается, отдаваясь в закоулках.

Ратники идут походным строем, брони на себе, оружие в тороках, подрагивают копья, притороченные к седлам, у каждого рядом – заводной конь. Тысячи лошадей – рыжих, сивых соврасых – всяких. Густой конский дух перекрывает все другие запахи, и в его волне проходит кованная киевская рать. Вьется над рядами воев стяг великого князя Владимира.

Я скакал рядом с Вольгой в передних рядах войска, еще не пришедший в себя после недолгого сна и невпопад отвечал на Вольгины вопросы.

В долине Стугны хлеба наливались и кланялись проезжающей рати. Лето отходило и уже осеннее золото проглядывало в зелени дремлющих деревьев.

– Добрый будет хлеб, – заметил Вольга и на мой недоуменный взгляд добавил, – Люблю я землицу, ежли б жисть по-иному склалась бы, я был бы зараз простым мужиком. Да видать не судьба была, – Вольга нахмурился и замолк.

Серый в яблоках конь Вольги перебирая ногами и выгибая шею, забирался боком на береговую кручу и ветер развевал его белую гриву. Длинный меч бряцал о позолоченное стремя.

– Я в твои годы о деле ратном и не помышлял, – начал сказывать Вольга, – крестьянствовал вместях с отцом. Хутор малой был у нас – о пяти дворах… Женился на любе своей – Авдотье, красавица была – писанная. Уже избу начали ставить свою… Да прошли через хутор наш, войной на Киев, ратные мадьярского королевича Бэлы. Избы попалили, посевы вытоптали, зерно пожгли, людей всех в полон угнали. Со всего хутора только я, отец, мать, да братишка осьми годов сховаться успели, бо наша изба с краю стояла, близ самого леса. А жонку мою ненаглядную в полон увели – тот час она по воду ходила.

Как мадьяры уехали, вышли мы из леса на пепелище родное. Тоскливо мне стало и говорил я родителям своим: «Уж вы простите меня, отец, да матушка, не люб мне свет белый без Авдотьюшки, поеду я ладу свою выручать из полона мадьярского». Секиру взял, на коня вскочил и поскакал вослед мадьярам. С единой секирой супротив дюже оружного мадьярского войска, – видно словно живые вставали картины минувшего перед Вольгой, таким невидящим взором смотрел он перед собой, – Ночью догнал я тех ратных, что Авдотьюшку мою в полон увели. Стойно змее прополз я между шатрами мадьярскими и сыскал кибитку, в коей они полонников держали. Караульного секирой пристукнул, во внутрь вошел, а Автодьюшки средь людей нет! «Она воеводу мадьярского окрутила, зараз у него в шатре живет», – сказали мне. Подумалось попутали видно – брешут невесть что. Сказал, чтоб сидели тихо, а сам прокрался до шатра воеводского, дырку малую секирой в шатре том проделал… И лучше б глаза мои не видали – Авдотьюшка моя воеводу мадьярского обихаживат, целует, ласкует. Озверел я тута… Порубал сторожу коло шатра, воеводу на части порубил. Жонку в одной сорочице схватил, посадил на добра коня впереди себя и погнал его куда глаза глядят.

А по стану уж тревога пошла, огнями светят, стрелами стрелят… Версты три отъехал я, погоню попутал, остановился близ ручья и говорю таковы речи: «Уж ты душенька, Авдотья, лебедь белая, сойдика со добра коня, разуйко у меня сафьян сапог, захотелось мне напитеся». Догадалась Авдотья, расплакалась: «Не пить ты хочешь – кровь пролить!» – Сошла она с коня, я вослед махнул секирой и отсек ей голову…, – Тут Вольга с силой махнул рукой, вновь рубя голову изменнице, ударил коня промеж ушей, тот рванулся и тем привел Вольгу в себя. Когда я нагнал Вольгу, то он спросил меня:

– А ты –то любу завел себя, аль нет ищо?

– Завел, – сознался я.

– Вот и мотай на ус, Лександр. У них волос долог, да ум короток. Бо для единой потреби мужу жонка сотворена бысть – детородства ради, – надо было что-то ответить Вольге, но что мог сказать я, отрок, старшему меня на добрый десяток лет, да и против такого… Я знаю одно – я люблю Варю и она любит меня…