Друзья и герои

Они быстро зашагали туда, вопреки всему надеясь, что застанут там Танди. Но его не было, как и Бена Фиппса. Их столик был свободен. Гай и Гарриет безутешно смотрели на него. Больше всего им недоставало принятия Танди. Чувствовалось, что они ему нравятся; ему вообще нравились люди в целом: так некоторые любят собак. Он прожил в Афинах всего десять дней, но окружающие привыкли к нему. Теперь же он уехал, и казалось, будто срубили старое дерево – привычный элемент пейзажа.

Без Танди им не хотелось садиться за столик. Пока они стояли на углу Университетской улицы, туда пришли несколько английских солдат и начали собирать пулеметную установку.

– Господи, что это? – спросил Гай.

– Военное положение, – пояснил сержант. – Я бы не болтался по улицам на вашем месте. Ходят слухи, что пятая колонна планирует уничтожить всех британцев.

– Я в это не верю.

Сержант расхохотался:

– Да я и сам не верю, признаться.

Сидящие в кафе греки апатично наблюдали за происходящим. Они заранее смирились со всем, что могло произойти в вышедшем из-под контроля городе.

Осознавая, что им нечего делать и некуда пойти, Гарриет глядела на Гая. По его задумчивому лицу она поняла, что он пытается найти себе какое-нибудь дело, которое позволило бы ему укрыться от мрачной атмосферы. Боясь остаться в одиночестве, она схватила его за руку:

– Только не покидай меня, пожалуйста.

– Мне надо пойти в школу, – сказал он. – У меня там остались книги, и студенты могут зайти попрощаться.

– Хорошо. Пойдем вместе.

Солнце опустилось за дома, и по улицам протянулись длинные лиловые тени. Принглам некуда было торопиться, и они неторопливо дошли до улицы Стадиум, где на углах также стояли пулеметы. Солдаты вышагивали по мостовым с ружьями наготове. Бо́льшая часть магазинов закрылась, а некоторые были заколочены: хозяева опасались восстаний или уличных сражений. Однако в остальном жизнь, казалось, шла своим чередом. Никто не дрался и не протестовал: все занимались своими делами.

Город погрузился в сон. Даже в подобные времена люди рождались и умирали. Якимов погиб и был похоронен, но смерть его произошла словно бы в другом измерении. Теперь же вид катящегося по улице трамвая вызывал изумление. Когда трамвай со звоном проехал мимо, пешеходы непонимающе уставились ему вслед, дивясь, что у кого-то еще остались силы работать. Большинство, казалось, бродило по улицам без всякой цели. Делать было нечего, и ничего нельзя было поделать. Люди выходили из домов и молча стояли на тротуарах, парализованные ужасом.

Неподалеку от площади Омония Гарриет увидела туфельку, забытую в распахнутой витрине: обтянутая ярко-зеленым шелком, каблук украшен стразами. Заглянув в окно, она увидела, что магазин пуст: шкафы распахнуты, ящики выворочены, по углам валяются коробки и оберточная бумага. Осталась только туфелька на сверкающем каблуке.

На площади они снова встретили Вуракиса, по-прежнему с корзиной, хотя покупать уже было нечего. Несколько магазинов еще оставались открытыми, но хозяева их бесцельно сидели и глядели в пустоту, понимая, что привычка покупать и продавать ушла в прошлое вместе со всей остальной жизнью.

Вуракис устал. Веки его покраснели, смуглое узкое лицо обвисло, словно за последние несколько часов старость завладела им. В прошлом они с Гаем говорили всего несколько раз, но теперь он настойчиво схватил его за руку и сказал:

– Уезжайте же скорее. Спасайтесь, пока еще есть время.

– Для нас никак не могут найти корабль, – ответил Гай.

Вуракис сочувственно покачал головой.

– Давайте присядем, – сказал он и подвел их к кафе, где крепко пахло анисом. Здесь подавали только узо, и, пока они пили, Вуракис пересказывал им героические истории, которые слышал от раненых, заполонивших полевые госпитали. Даже теперь, сказал он, когда всё уже потеряно, греки твердо намерены сопротивляться до последней капли крови.

Истории о подвигах на фоне всеобщего краха повергли Гарриет и Гая в глубочайшую печаль – как и всё вокруг в этом притихшем городе.

Вуракис вдруг вспомнил, что его ждет жена.

– Если вам не удастся сбежать, приходите к нам, – сказал он и ушел, прощаясь так, будто их связывала многолетняя дружба.

Они пошли дальше, к площади Омония. На улицы спускались бледные сумерки. По мере наступления темноты общее настроение, казалось, менялось от отчаяния к ужасу. Объявлений никаких не было. Вуракис сказал, что телефонная связь с фронтом нарушена. Насколько было известно в Афинах, никаких перемен не произошло, но весь город тем не менее пребывал в необъяснимой и непреходящей панике.

Школьное здание закрыли на Страстную неделю. Гай предполагал, что там будет пусто, но входная дверь была распахнута, а внутри несколько учеников таскали мебель, несмотря на протесты швейцара Георга. Они сгрудились вокруг Гая, разрумянившиеся от возни:

– Сэр, сэр, мы думали, что вы уехали, сэр!

– Я еще не уехал, – сказал Гай, пытаясь принять строгий вид.

– Сэр, вам пора уезжать, сэр. Завтра здесь будут немцы. А может, и раньше.

– Мы уедем, когда сможем. Раньше никак не получится. А что вы здесь делаете?