Дубовый листок

«Могучий» разворачивается и уходит за второй партией. Дружным смехом провожают стоящие на валах убыхское ядро, посланное ему вслед.

— Вот дурни! Думают, что достанут!

А «Могучий», как легкокрылый альбатрос, летит по синему морю.

Мы остаемся с глазу на глаз с убыхами. Кто-то уверяет, что сам Хаджи-Берзек стоит на высоте против форта.

То и дело оттуда летят ядра и гранаты. Рыжий Белль вылез-таки из конги — помог им пушками. Говорят, у горцев теперь есть даже пороховая лаборатория. Но пристреливаются убыхи плохо: все время у них перелет, и только одна граната немного задела казарму. Убитых нет, раненых всего трое.

К вечеру канонада умолкла. Значит, готовятся к штурму. Я прилег на землю, закутался в бурку, но спать не мог. На валах перекликались часовые:

— Слу-шай! Слу-шай!

Невольно вспомнилось, как Бестужев сравнивал эти оклики с голосом совести. Когда между ней и рассудком разлад, человек теряет устойчивость. Я боюсь только этого.

Где-то за валом надрывно лаяли псы, потом и они замолкли. Только глухо шумело море. Я встал, подошел к валу. Ни зги не видать. Над головой черное небо. Вдруг внизу показалась полоска света…

— Корабль! — радостно сказал часовой. — Идет, значит, к нам еще подмога!

На душе становится сразу легче, уютнее. Я возвращаюсь, заворачиваюсь в бурку и сразу засыпаю.

Убыхи отказались от штурма.

— Зачем штурмовать зря, — рассуждают солдаты. — Они, поди, знают, что к нам прислали подмогу.

В укреплении появился новый офицер, похожий на черкеса. Сам Данзас и комендант с ним чуть не в обнимку. Это джигет[95] Хазачи Аридбаев. Прапорщик с прошлого года. Украл у убыхов два фальконета, а сегодня в ночь заклепал им еще три. Отчаянной храбрости человек…

Лазутчики доложили, что убыли ушли. Вот бы так кончался каждый поход!

Мы вернулись на Мзымту, весь август занимались ученьем и смотрами и опять дышали Святым духом. Так надышались, что каждая палатка сделалась лазаретом. К лихорадке присоединилась горячка. С утра до вечера унтеры только и бегали по лекарям.

Как я ни крепился, а тоже слег. Но еще в Пятигорске я запасся хиной и теперь кормился ею до глухоты.

В конце сентября начала спадать жара и заговорили о походе. Вздумали строить в окрестностях Навагинского башню.

Поход на четвереньках по Маркотхскому склону — детская забава! Невзгоды, перенесенные на Вардане, на Булане, — пустяки! Там почти везде были сладкие ручьи и свежий воздух, а этот поход… Берег, где шел наш отряд, был перерезан оврагами, загроможден камнями и древесными завалами, и на протяжении тридцати верст не было пресной воды. О завалах позаботились убыхи. Этот старый хрыч Ходжи-Берзек знал, что мы не пойдем горными тропами, где полно аулов.

На Хосте нас ожидали несметные силы врага. До сих пор не могу понять, как мы оказались способными идти в атаку, как отбились, как смогли разместиться на площадке саженей двадцать в длину и тридцать в ширину? Если бы нам разрешили зажечь костры, негде было бы это сделать. Солдаты сидели спина к спине и дышали, как рыбы на суше. От скал полыхало жаром. Одно море щадило нас. Стоило ему разыграться, и весь отряд смыло бы, как стаю мух!

Лихорадка и жажда свалили восемьсот человек. Генерал Анреп приказал азовским лодкам плыть к кораблям. попросить для солдат пресной воды. Вернулись азовцы с бочками. Сколько могли моряки, столько и дали. Моему взводу досталось… половина манерки! Я смотрел на фельдфебеля, принесшего этот гостинец, и не верил глазам. Что же с ней делать? Всем по глотку или дать умирающим?

Ефрейтор обходит солдат и дает каждому по глотку.

— Мотри, глоток небольшой! — наказывает он. — О товарищах не запамятуй.

Некоторые все же отказываются.

— А взводному командиру? — спрашивает кто-то. — Отдай ему мой глоток!

— И не думай! — кричу я. — Сам пей. Я не страдаю.

Но это ложь. Перед глазами у меня танцуют красные и синие пятна, в ушах звон. Я то и дело полощу рот морской водой. Я даже выпил ее немного. Так идет ночь. Утром снова атаки одна за другой… И мы побеждаем! Может быть, от отчаяния?

Несколько солдат от жажды помешались. Это было на третью адскую ночь…

Мы преследовали убыхов так рьяно, что забежали к ним в тыл и окружили с трех сторон. А с четвертой перед убыхами — крутой и глубокий овраг. Повезло!

И вот мы разбили широкий бивак на берегу реки Сочи. Напились свежей пресной воды. Кто не успел умереть — ожил. С утра хоронили погибших в боях, умерших от ран, лихорадки и жажды. А башню, из-за которой мы столько терпели, Анреп строить раздумал. Вместо нее приказал перенести блокгауз с берега на гору. На это ушло более двадцати суток.

Было уже холодно, когда мы выгрузились на Тузле и разошлись по зимним квартирам. Я не был в Ивановской восемнадцать месяцев. Из трех с половиной тысяч солдат возвращалось менее половины. Приблизительно двести были здоровы, остальные тащили миазмы Святого духа. Из офицеров в нашей роте на ногах был только я, из унтеров — двое.

Их произвели в прапорщики, а меня в подпоручики. Хлюпин приказал мне принимать для командования роту. Я даже не улыбнулся.