Дубовый листок

— На выкуп? Ждите пленников не раньше чем через полгода. Больно расхрабрились тенгинцы! Думаете, на вашей кордонной линии тишина, значит, и везде так? Или газет не читаете? О Шамиле-то слышали?

— Как не слышать, господин полковник. Но Шамиль-то ведь на Восточном Кавказе…

— То-то на Восточном! А что абадзехи и темиргоевцы только о нем мечтают, не знаете? А про Сельмена-эффенди, его эмиссара, который шатается по Псекупсу и Белой, собирая народ на газават?[97]

В Прочном Окопе я нашел перемены: на частоколе уже не висели черкесские головы, не лаяли и не визжали собаки на псарне в Кизиловой балке. Напротив крепости, за Кубанью, сильно повырубили лес, и теперь там разрастался поселок Армавир, куда перебрались и украденные нами из темиргоевских аулов, — еще при Зассе, горные армяне.

Кто-то в Прочном Окопе сказал, что в Армавире живет Вартапет Арцивян. Решив его повидать, я спустился за Кубань и у первого встречного узнал, где живет монах.

Я застал Вартапета в саду, где он разбирал лечебные травы. Он сразу меня узнал.

— Рад тебя видеть, сын мой! Каждая встреча напоминает нам воскресение из мертвых.

Благословив меня, он пригласил в свою избушку.

Выглядел Вартапет по-прежнему красивым и совсем не старым. Особенно поражали его глаза. В них была строгость и бесконечная доброта. В избушке у него помещались только кровать, скамья и стол.

В углу перед иконой теплилась лампада. Было очень светло и чисто.

Вартапет расспросил о моем житье и сам рассказал, что прекратил ездить в горы с тех пор, как его соплеменники переселились в Армавир. К ним устремились и прочие черкесо-гаи. Под Прочным Окопом им жить хорошо.

— Времена пока не становятся лучше, — сказал Вартапет. — Хорошо хоть, что мой народ дружит с русскими. Я же молю бога, чтобы и черкесы сделали то же.

Заехал я и в Харечкину балку. Там тоже прибавилось жителей. На площади стоял солидный двухэтажный дом, выстроенный Нарышкиным. Они приветливо меня встретили. Михаил Михайлович со дня на день ожидал производства в прапорщики, после чего собирался в Россию. От него я узнал, что Лорер уже в отставке, живет у себя в имении, женился и часто пишет Нарышкиным.

— А вы как, Михаил Варфоломеевич? — спросил Нарышкин.

— Все так же. На родину ехать покуда нельзя. Придется послужить на Кавказе.

Не забыл я заглянуть и в Форштадт к своей подруге по плену — Марине, теперь уже не Руденко, а Дищинской.

С трудом я узнал свою подругу в располневшей румяной молодухе. Около нее копошились два пухлых бутуза. А Марина сразу узнала меня, обрадовалась, но как будто не знала о чем говорить.

— Хорошо ли живешь, Марина?

— Неужто плохо? Ведь дома…

— А помнишь, как мы с тобой ходили по воду в ауле Ахони?

Она перестала улыбаться.

— Все помню, и воду, и все остальное. — В упор посмотрела, наклонилась к ребятам и подняла большенько-го. — Вот этого мы с мужем Михаилом назвали, на память о вас…

— Спасибо!

— А вы как живете? Не женились еще?

— Какая женитьба! Сама знаешь — военная служба, походы.

Прощаясь, я попросил передать поклон Марининому мужу.

— Передам, обязательно передам. Он очень жалеть будет, что вас не повидал. Мы с ним куда как часто вас вспоминаем. Спасибо, что и вы вспомнили.

Вышла на крыльцо меня проводить.

Мне сделалось грустно: люди, которых я знал когда-то, находили свои места, а я все скитался… Даже Петра Берестова я не нашел в Ольгинской. Он выдал Христинку замуж, а сам с женой уехал куда-то еще в 1840 году.

В Ивановской ко мне явился новый прапорщик Горегляд. Наконец-то он дождался производства и перевода в Тенгинский полк. Мы с ним давненько не виделись.

— Кабы можно было, Михал, выйти в отставку! Но куда выйдешь? У декабристов родные, деньги, именья, а мы — голытьба!

Рассказав о своих приключениях, Горегляд сообщил о предстоящем приезде ксендза.

— Вот хорошо-то! Ты только подумай: я не говел двенадцать лет!

— А я пятнадцать. И, представь, так привык, что и потребности в этом не чувствую.

— Неужели? — Горегляд смотрел с сомнением и даже с испугом.

— Что тут удивительного!.. Да мы и не такие уж грешники.

— Как не грешники! Все люди грешны!

— Если посчитать наши грехи, их окажется с воробьиный нос. Морды солдатам не бьем и не били, ротные деньги не воруем и даже не занимаем, с чужими женами не развлекаемся и никому не завидуем. Вот я разве только иной раз ругнусь, и то, как младенец, — чертом или сволочью. Но это не такие уж плохие слова!

— Ох и чудак! Ты остался таким же, как был.

— Что же случилось, что наши начальники вздумали пригласить на Кавказ ксендза? — поинтересовался я.

— Да они давно собирались. Разве не помнишь, года три назад считали, сколько у кого католиков? Как-никак, по одному первому отделению побережья оказалось около тысячи.

— Вспоминаю… Ну — приедет так приедет.

Горегляд пришел еще раз к вечеру:

— Я того… Михал… Хотел бы все-таки узнать твое настоящее отношение к богу.

— Признаю. Только напрасно мы к нему обращаемся. Ему до нас нет дела… И стыдно призывать бога, когда отправляемся на убийства.

— В писании сказано, без бога не упадет ни один волос.