Дуэль четырех. Грибоедов

Нечего делать, коль все решили, что он с глаз долой отослан чёрт знает куда. Он точно смирился, а месяца через два подлинно вышло определение в Персидскую миссию, а ещё месяц спустя его пожаловали титулярным советником, зажилив ещё один чин, и отступать вдруг стало некуда, хоть криком кричи.

День отъезда неминуемо приближался. Александром овладела тоска, его несносная вечная спутница, в этот раз дремучая, неотвязная, как зима. Он заметался, не находя себе ни приличного, ни удобного, ни даже неприличного места: то пробуя по привычке напропалую кутить, как славно кучивал в недавние дни с до смерти надоевшим Кавериным; то вступал с растревоженным Ионом в пространные философские прения, и несчастный Богдан, взглядывая детским беспомощным взглядом, отвечал ему то простодушными сетованиями на пространные капризы судьбы, то излюбленными словами Спинозы, которого совместно штудировали под руководством многосведущего Буле:

   — «Тот, кто правильно пользуется своим разумом, должен сначала необходимо познать Бога, который есть высшее благо и совокупность всех благ. Отсюда с неопровержимостью следует, что тот, кто правильно пользуется своим разумом, не может впасть и в печаль. Ибо как? Ведь он пребывает во благе, которое представляет собой совокупность всех благ и в котором заключается вся полнота радости и наслаждения. Таким образом, печаль происходит от заблуждения и непонимания». Вы, Александр, ехать решились, так поезжайте, о чём горевать, а мне, честное слово, страсть как жаль расставаться.

Ничто не помогло ему. Кутежи, забавные прежде, разгонявшие желчь, вдруг сделались нестерпимы и скучны. Каверин сделался пошлый дурак, а немецкие доводы Богдана Иваныча с кучей добротных немецких цитат, сдобренных искренним сожалением по поводу скорого расставанья надолго-надолго, чуть не на целую жизнь, легко разбивались его находчивым, смелым умом:

   — Заблуждение в том, что решился ехать чёрт знает куда, к азиятам, оттого и печаль.

Богдан Иваныч только страдальчески взглядывал на него, со стула вскакивал точно ужаленный и беспокойно шагал, журавлём переставляя длинные ноги, не ведая, из какого Спинозы на довод его отвечать.

Мысли же Александра вновь были заняты прожитой жизнью, точно старость для него с этим проклятым отъездом настала. Какой жизнь его была прежде весёлой, даже счастливой по-своему, чёрт побери! А нынче? Нынче опять в его жизни всё было не то и не так! Он перебирал, перебирал, когда же и где он так славно сглупил, не распознав своим закружившимся разумом высшего блага, и не мог с определённостью отыскать рокового сворота с прямого пути, а близкий отъезд сделался вдруг ненавистен. Он отрывал и не мог оторвать своё мягкое сердце от этих широких проспектов, дворцов, площадей, от этих вечерних, блещущих светом и смехом театров, от немногих не так уж и близких, однако ж умных людей, которых умел находить в Петербурге, не из самых известных, Александр Всеволожский пример, без которых умному человеку невозможно прожить, по этому печальному случаю легко забывая о том, что сам же жестоко бранил этот каменный город без будущего, без глубоких корней, пущенных в подземелья истории, и что ни с кем из самых умных и близких людей никогда в полной мере не был открыт, Александр Всеволожский опять же пример.

И что там впереди?

Впереди не слышалось музыки, не виделось книг. За три тысячи кое-как меренных вёрст едва ли дотащишь за собой фортепьяно, книжные новости едва ли дотуда дойдут. Европейская, даже бедная русская мысль в его отсутствие станет делать открытия важные, искусства обогатятся, на сцене лучших театров заблещут новые, может быть, славные имена, а до него едва ли долетит хотя бы слабый шелест об этих важных открытиях, об этих блестящих талантах, а ум его жаждущий, может быть, так и зачахнет и сморщится без сытной разнообразной умственной пищи.

Как легко и внезапно над ним это стряслось!

Прогоны, подорожная, тесная бричка, дорога возьмёт целый месяц, если в какой-нибудь обширной канаве не увязнешь по горло в грязи, а там кровожадные дикие племена, примитивные пошлые лица, из которых по необходимости набирается забубённое кавказское войско, искатели двойного оклада, разжалованные, изгнанные из российских полков за бесчестье, за воровство, всякого рода балбесы, крикуны и бретёры да прочая рвань, с ними и копоть случайных ночлегов, глухие места, одни противные толки об чинах да об службе где-нибудь в гарнизоне с ротой солдат, мелкая хитрость, интриги, повседневный изысканный тонкий обман с его стороны и со стороны враждебных нам персиян, а там, глядь, может быть, ничтожная смерть за одно неосторожное слово на развилке горных дорог или в теснине глухого ущелья, кинжал в спину — да вниз.