Потому Лысый не сразу услышал ее отчаянный окрик:
— Воды! Воды принеси, болван! Скорее!
Но бежать никуда не потребовалось. Нелюди слетелись на вопли, как стая безмолвных стервятников. Кто-то уже несся от реки с полным ведром в руках, кто-то помогал Олге снять с агонизирующего Мастера окровавленную рубаху. Молодняк столпился вокруг, оттеснив Ящера в задние ряды, но тот был только рад скрыться от чужих глаз, чтобы в одиночестве принять новое и такое болезненное для гордеца ощущение страха. Барсук, нависая над Змеей, внимательно наблюдал за ее судорожными движениями, изредка переглядываясь с Выпью, молча и хмуро глядящим на Пернатого, что уже перестал дергаться и лишь хрипел, захлебываясь пеной и обильной мутно-желтой слюною. Олга высосала яд, одновременно пытаясь удержать его проникновение в тело, выгребая ребром ладони к ране, но было уже поздно, слишком долго она приходила в себя, и отрава поразила сердце, что с каждой секундой билось все медленнее, не способное перегонять загустевшую кровь. Мысли в ее голове сновали перепуганными водомерками и разлетались в разные стороны, как только она пыталась поймать хоть одну из них.
— Отнесите его в мой дом, положите на кровать, — обратилась она к собравшимся, не поднимая глаз. Усталость, неимоверно сильная и гнетущая, навалилась внезапно, не позволяя шевелиться. Голова превратилась в чугунную болванку.
— Я позже приду, только… отдохну… чуток, — и Змея тихо осела на землю, свернувшись калачиком, чтобы спастись от озноба. Сквозь густой туман, настойчиво проникавший в каждую частичку ее сознания, она еще некоторое время слышала взволнованные голоса и чувствовала, как ее, будто чужое, тело поднимают чьи-то сильные руки, но вскоре и эти ощущения угасли, втянутые топким болотом беспамятства.
— Ну, Барсук, рассказывай, что случилось на этот раз?
— Да ничего особенного, намма. Сцепилась она с твоим щенком одноглазым, а Сокол по дурости в драку и влез.
— Мда, ни на миг нельзя Лысого одного оставлять, обязательно когти выпустит, дурак. Похоже, она его не только глаза, но и разума лишила.
— Что так?
— Он, видимо, печатью повредился. Чем дальше, тем хуже контролирует свою ярость, тем более похож на того подонка, из которого я его вылепил.
— Своди Ящера к оракулу.
— Да сколько можно уже водить!
— А девушку не винишь?
— Виню? Нет. Я бы и сам этого идиота пришиб, если бы он ко мне полез со своими притязаниями. Опасаюсь? Да. Вижу, на что способна в гневе и опасаюсь, как бы и она по чьей-то неосторожности не потеряла контроль.
— А с мальчишкой этим что будем делать?
— С шептуном-то? С тем, что вчера приблудился? Да бес с ним. Покорми, да пусть спит. Вижу я, какой он тощий да умученный, и тоска берет, что и моя душа где-то в таком же теле, никчемном и слабосильном. После отправь в приют с провожатым. Кого ему здесь надо-то, говорит?
— Да все ее ищет.
— Змею? Хм, неужто тот самый малый, на которого мы ее и словили в прошлом году?
— Он самый. Белобрысый такой, что оракул. Сказать девчонке о том, что он здесь, или не стоит?
— Пожалуй, повременим. Сначала пусть Сокола на ноги поставит. Не зря ведь Альба не пускала ее в приют, видимо, не хотела, чтобы эти двое встретились. Запри-ка шептуна в доме советов, и всем щенкам накажи, чтоб не тявкали и тихо сидели. Змея не должна знать о шептуне… до поры.