Духота

Когда ледяные сосульки на крышах свисают острым выменем капитолийской волчицы, любуюсь в переулке на невысокий загон, сооружённый из разного хлама бомжами, где, грея друг дружку, сопит пирамида бездомных щенят… Три бухарика промеж сугробов, будто среди кресел и диванов в белых чехлах на широко известной картине «Ходоки у Ленина», хлещут водку из горла бутылки, закусывают снегом, стёсывая ладонями налёт грязи с наста. И поминают добрым словом усатого Целовальника, пристыдившего на съезде партии тех, кто мечтал вырастить древо жизни в Эдеме социализма без зелёного змия.

Когда приходит весна и тянутся «жидовские кучки»…

Приветливо распахнуты двери кожвендиспансера.

В больничном садике дефилируют сифилитики.

На крыльце чирикает стайка практикантов в белых халатах. Курит, острит, и от всего стадца за версту несёт чистотой, анекдотами, амбицией.

Некогда и я, тип, стоящий на самой низшей ступени нравственного развития (паче кала смердяй), совершил гнусный, аморальный поступок: переспав со студенткой химфака («девица бяше доброзначна зело»), свёл короткое знакомство с лихой хворью, кому только не строившей глазки, кроме Шопенгауэра, Шуберта? (Ах, Рабле, Рабле, у тебя даже Папа Римский в аду лечит люэс, не успев переболеть им на земле!)

– Нужна нравственность! – говорила моя бабушка, никак не идентифицируемая ни с бабушкой Горького, ни с бабушкой Пруста.

– Что такое «нравственность»? – вопрошал внук.

– Ну, когда люди друг другу нравятся.

– А если нет?

– Ты без понятиев! – взрывалась Мария Павловна, не имея ни малейшего понятия о диалектическом движении понятия в «Логике» Гегеля.

Изгнав из университета неслуха, таскающегося в духовную семинарию, стражи нравственного целомудрия лишили себя радужной возможности обличить хлыща (любящего, хорошо подобранным галстуком, становиться в позу законодателя мод) в зловонном разврате: приказ об отчислении на вольные хлеба завис на доске объявлений за неделю до того, как он попал в объятья венерологов.

Подхватив грозную болячку, стремглав бросился в лечебницу, пуще Муссолини, который валяясь на земле, весь в кровище от взрыва раскалённого ствола артиллерийской пушки, первым делом, прийдя в себя, ощупал свои яйца. Слава Богу, целы!

Деканату лишь досталось дебелой бабой (засуха ниже пупа) подглядывать в щель дощатого забора, как плещется в лохани во дворе молодой сосед.

Когда лето гнездится на реснице комара, жара выталкивает меня на пляж, где сперва попадаю в… каменный век… На горячем песке наворочены глыбы из мяса, изображая строго геометрическими фигурами обывателей безупречно астрономический календарь Стоунхенджа… А потом вижу: плешивый дон жуан, прячась в кустах, облизывает через бинокль выходящих из моря местных афродит. Не хуже него восхищаюсь, рассматривая загорающих на топчанах женщин глазами «Маленького капрала», что, прервав работу за письменным столом, молча разглядывает лежащих на канапе (по его приказу – нагишом) придворных дам, по очереди приглашаемых адъютантом из гремящего музыкой бального зала неподалёку от апартаментов императора.

Возвращаюсь домой с далёкого пляжа на переполненном катере; на капитанском мостике коренастый, смуглый кормчий в белой рубашке с чёрно-золотистыми погонами кокетничает с двумя, успевшими подмазать губы, курортницами. Плывём мимо скалистых, сожжённых солнцем берегов, мимо скрытой под землёй искусством каменщиков крепости прошлого века. Глотаю с наслаждением встречный ветер, ныряя ноздрями в пахнущие морской солью волосы прижавшейся ко мне ещё час назад незнакомой спутницы.

Когда осень слепой тетерей тычется на улице прохладным носом в тёплую щёку, кормлю вместе с детьми и горожанами крошками хлеба на приморском бульваре серо-белых лебедей, имеющих, если верить Сократу, дар предвидения и поющих от радости предчувствия благ преисподней.

Но в любое время, когда бы ни вышел в город, тревожит опасение напороться на Маню.

Маня – античный космос, со всех сторон круглая, сферическая, с равным расстоянием от мягких грудей до пухлых ягодиц.

Маня духовно окормляется в Казанском соборе и ходит в гости к старосте «Алёше Поповичу».

Каморка председателя церковного совета оклеена от пола до потолка плакатами манекенщиц в костюмах Евы вперемешку с портретами последнего русского царя. Модели на стенках все, как одна, в выигрышных позах, показывая то, что надо, и так и эдак, снизу, прямо, искоса, ну как только тебе хочется. Не каморка, а золотая табакерка потёртого Казановы!

На обитой жестью двери, снаружи, присосалась намалёванная киноварью древнерусская свастика, коловрат.

Ктитор потягивается на койке. Полураздет, с шеи под мышку сиганул тёмно-серебряный крестик на засаленном гайтане. Подле кровати столик без скатерти, с рыжей кобурой, где лежит поломанный пистолет, скорее пугач. Купил с рук, надеясь починить…

Воняет сивухой в углу самогонный аппарат.

Маня битый час клянчит:

– Дай выпить!

– Нет, ты должна. Ещё за прошлый раз не рассчиталась.

– Дай.

– Нет. Иди прочь.

– Дай.

– Нет.

– Ну вот шапку мою возьми. Из меха.

– Нет!

– Дай!.. Я тебе тайну расскажу.

– Да зачем мне твоя «тайна»?