Духота

– Где сейчас Зайцев?

Преподаватель глянул на меня с усмешкой, как на придурка среди косяка молодых интеллектуалов, коим до лампочки мифический Христос. «Зайца» выгнали! Он теперь в институте литературы в Минске.

Я тут же с жаром настрочил письмо в Белоруссию, не скрывая отвращения к фельдфебелям, лезущим в Вольтеры, и попросил обскуранта дать мне прочитать его оригинальный труд. Вкривь-вкось скомкал листок, сунул конверт в почтовый ящик.

«Ваше послание, – вскоре приветливо ответил Вячеслав Кондратьевич, – мне показалось католическим по духу…» Я, Викентий Гладышевский, действительно крещён во львовском костеле, хотя ни слова не сообщал ему, что после поражения немцев жил с родителями и сестрёнкой на Западной Украине, что от отца в моих венах течёт кровь Речи Посполитой.

Завязалась переписка, и после пересвиста двух далёких петухов мы встретились в Публичной библиотеке, куда крамольный филолог частенько приезжал для работы с редкими материалами, и где я пропадал с утра до вечера.

У него оказалась сермяжная физиономия. Около глаз змеями у колыбели Геркулеса кишели морщины. На пальце бледной руки запёкся чёрный камень в серебряной оправе, как зайчик на моих шортах, потомок того пойманного, что прятался за пазухой на груди Франциска Ассизского.

Змееборец говорил неслыханное, во что я, конечно, не верил: о близкой агонии колосса на глиняных ногах!

Он дал мне ходившую по рукам машинокопию большевистского дипломата, письма, адресованного из-за бугра тому, на чьём лице черти ночью горох молотили. Рябой прикидывался беззащитным бобылём, любителем чая с вареньем, сторожем в клубе собаководства. Под френчем у Иосифушки висел на часовой цепочке перламутровый перочинный нож. «Перережет нам горло!» – вспотел посол, увидев, как Сосо поигрывает острым лезвием.

А в ушах Сосо Бесошвили, некогда молодого марксиста, небритого и в грязных башмаках, теперь же ухоженного Навуходоносора в Кремле (может бывшего, а может нет, шпика монаршей охранки), шипела граммофонной пластинкой записка пианистки, которой он отвалил куш за нашумевшее исполнение ею любимейшего им концерта Моцарта:

– Деньги Ваши ужо пошлю в церковь на помин удушенных Вами душ.

Запальчивая инвектива раскольника из комиссариата иностранных дел, не пожелавшего вернуться из командировки на Запад в ГУЛАГ, придала наступательный тон моей заранее набросанной (и с пафосом прочитанной, по ехидной реплике многотиражки) прощальной речи в вузе; то был выпад солдата, который начертал обломком мела на дорожном указателе, сколько км осталось до Берлина:

– Ни хрена, дойдём!

О чём ярче яркого кричал тот монолог?

О том, что оратор на самом деле был не воином легендарной и несокрушимой армии, а всего-навсего допризывником, не прошедшим курс молодого бойца; и если ничего не смыслил, то, во всяком случае, ничего не ведал ни о догматике христианства, ни о Таинствах, ни об ипостасях, кенозисе, филиокве…

Так какого же чёрта льнул к Церкви, точно к губернаторской дочке, пробудившей в Чичикове поэтические чувства?

Хотел ни больше ни меньше Блаженного Августина успеть в промежутке между рождением и смертью постичь, есть ли Бог и душа? Да откуда подобное могло прийти в голову группкомсорга, который к стыду тех, кто его избрал, не вёл никакой общественной работы! Нет, у него (как проницательно констатировал отлично выбритый следователь в норковой шапке, допрашивая его после легкомысленной попытки проникнуть в американское посольство) было что-то не в порядке с мозгами… Овца отбилась от стада.

Если то были, по определению тех, кто выставил Гладышевского за дверь университета, «псевдо-религиозные поиски», за что выгнали? Струхнули, как бы мнимые потуги на духовное предназначение не стали подлинными? Или выкорчевали из альма матер просто за то, что со слов матери полушутя-полусерьёзно выучил «Отче наш»? Ту самую молитву, которую в фильме Анджея Вайды успевает перед расстрелом шепнуть польский офицер. В этой кинокартине ужасает рука, висящая на большом кресте (Мефистофель сравнил бы её с оторванной бакенбардою Ноздрёва)… Тела на распятии нет. Вокруг, во дворе храма, припорошены шинелями на земле раненые и убитые… Девочка ищет среди них отца… Мать отворачивает ворот шинели опознанного дочерью поручика: … Христос! Без руки, что коченеет на древе: дитё обозналось… Папку потом, с массой пленных, пулей красноармейца в затылок:

– Отче наш…

«Между тем, как вы, товарищи, не заметили? Перед нами крайне незаурядная личность. Знает «Отче наш», черпает возвышенные чувства и мысли из библии, верит в бога!»