Духота

Взмокший батюшка растроганно напутствовал молодых в царских вратах экскурсом в жития святых мучеников.

Толпа перегородила выход новобрачным. Град поздравлений, ливень подарков! Ночные рубашки, духи, простыни, тарелки, деньги, полотенца, цветы…

Ошалелые князь и княгиня, расцеловываясь с прихожанами, пробились на паперть. Во дворе, около машины, полно людей. Фотограф отчаянно жестикулировал жениху: кончилась плёнка!

(Снимок венчания молодожён отошлёт в центральную газету: «На долгую память редакции «Такой-то правды», столь успешно пропагандирующей новые безбожные обряды».

Москва скинет подарок в провинцию – горком закатит фотографу оплеуху).

Свадебная колымага выбралась за церковную ограду на шоссе. Вслед ей все махали, кричали, плакали, благословляли:

– Ангела Хранителя!

Хтось добавил:

– …и быка осеменителя!

«Это был удар по партии, – заключил бы Оруэлл. – Это был политический акт».

Ника

Комод страдал от боли в суставах и мечтал о пенсии.

Это был фамильный склеп, орнаментированный следами шашеля.

Молодой человек наткнулся на него в сарае, обследуя купленный дом. Выдвинул ящик в комоде и нашёл крупные фотографии. Бывшие хозяева, теперь жильцы того света (мужчина в гимнастерке с кубиками в петлицах, женщина в белой блузке), лежали в рамах под стеклом и открытыми глазами, как на посмертной маске египтян, задумчиво смотрели на грабителя их могилы.

Архивариус любил свой дом.

Он приобрёл его за четыре тысячи. Одну тысячу дал взаймы архиерей, а три удалось выцыганить у родни жены. После венчания, погрузив в контейнер облупленное трюмо да заикающийся стиральный агрегат, молодожёны – к вящей радости градоначальства, и, разумеется, папы, мамы, сестёр, тёток – снялись и полетели в «азиатскую Венецию» в устье Волги.

Епископ поручил мужу архив епархии, а жену вскоре назначил машинисткой вместо старухи, что всё норовила через адресок на конверте, как сквозь замочную скважину, выведать содержимое письма. Владыка наградил ягу почётной грамотой, выделил денежный подарок и спровадил за штат.

Наивно считать восемнадцатилетнюю женщину менее любопытной, чем даму преклонного возраста. Разница заключалась не в том, что Лана не устоит перед соблазном разобрать надпись на конверте с ватиканским штемпелем или не решится заглянуть в эпистолу с комсомольской маркой от Патриарха, а в том, что подругу бунтаря, верой и правдой служащего епископу, нельзя завербовать ни в один, ни в два приёма: удручительное обстоятельство для тех, кто, имея неограниченное число шансов щупать муштрованный пульс Церкви, всё-таки не хотел терять в корпусе доносчиков лишнюю единицу.

Избушка на курьих ножках, где поселились молодожёны, представляла из себя деревянный полупрелый особняк из двух комнат, кухни и веранды. По ночам в стенах, обшитых прессованным картоном, шуршали мыши.

Дом был для архивариуса не просто жильём с худым шифером на крыше. Это было отвоёванное, вырванное с мясом жизненное пространство, отторженное у тех драконов, которые мяли и гнули, катали и гнали его с детства, кидая то в интернатский дортуар, где молодые бесстыжие воспитательницы торчали над душой, дожидаясь, пока четырнадцатилетний отрок разденется на их глазах и ляжет в постель, то швыряя в студенческое общежитие, где грохотали дверями и горланили до полуночи, то бросая в тесную клетку тюрьмы, куда на Пасху теперь никогда не приходил оделять разбойничков подарками тишайший царь Алексей Михайлович.

Он без устали вылизывал свою нору. Менял старые выключатели, шпаклевал щели, красил полы, тащил в дом всё, что попадало под руку: кухонный, слепящий белизной шкаф со склада епархии (по благословению Владыки) и разысканный в магазинах Москвы мощный холодильник. Его задерживала на улице беспризорная, необыкновенной конструкции труба; валялась на дороге, озадачивая перспективами использовать её в качестве ещё одной пулемётной точки в его крепости.

– Идём, она не пригодится, – смеясь, тянула жена мужа за рукав.

Если в доме не хватало дров, стыла изба, Викентий мог в дремучую ночь выскользнуть на улицу, рыская по переулкам, найти заранее примеченное топливо, осторожно вытащить из груды досок под почивающими окнами старую дверь и волочить, волочить добычу, рыча, но не выпуская, в логово к обмёрзлой молоденькой волчихе.

Дом увеличивал его разлад с миром, был призмой, через которую он, по выражению прошлой эпохи, лорнировал мир. В книге одного западного философа ему импонировала мысль, что человек есть существо, строящее свой дом как слово истины.

Поутру наколов дров, затопив печь, архивариус заваливался на диван и с безграничным уважением и доверием читал местную газету, купленную за две копейки в ларьке.

Завтракал и обедал Гладышевский за чистым полированным столом вдали от прокисших харчевен с пустыми щами и толпы, тщательно изучающей меню, оттиснутое на папиросной бумаге.

Архивариус любил запах разглаживаемого выстиранного белья, только что занесённого с мороза в комнаты, тёплый дух выпекаемого в печи теста.