Духота

Давид был человеком сложной, нелёгкой, интересной судьбы. Сначала он пас овец, потом стал другом царского сына, наконец, сам был помазан на царство в Израиле. В первый период жизни его преследовали; чтобы уберечься, он прикидывался сумасшедшим, пускал слюну в бороду. Заняв трон, Давид уничтожал своих врагов с той беспощадностью, с какой некогда прикончил на поединке грозного недруга иудеев Голиафа; вёл опустошительные войны. Собирал золото, драгоценные породы деревьев для постройки в Иерусалиме Божьего Храма, который мыслился им как центр религиозного объединения будущей нации.

Белокурый, голубоглазый, он вплоть до старости влюблялся.

Усмирял восставшего против него родного сына.

Правил судопроизводство. Изготовлял музыкальные орудия: арфы, лиры.

И писал стихи.

Поэтически чуткая, духовно впечатлительная душа Давида словно предчувствовала, что произойдёт с Наследником его славы, Которому в вифлеемской пещере первыми поклонятся пришедшие издалека волхвы.

Для внутреннего взора псалмопевца стали доступны высшие тайны Промысла Божия. Господь открыл ему, что от изнурительной горячки бытия, свиста стрел, стона и скрежета мечей, визга, тоски и скуки человек будет спасён тишиной, которая взойдёт из семени Давида. Царство Божие снидет на землю в потомке сладкого певца Израилева.

В корпусе «проникновенно-интимных… ветхозаветных псалмов», по выражению Краткой литературной энциклопедии (т.6, М., 1971), есть перл, который, как замечает св. Григорий Богослов, явно относится ко Христу.

Давид по многом – прообраз Христа. Он, как и Сын Божий, терпеливо перенёс гонения, страдания, удостоился царского венца и славы главы Израиля.

Псалом 21 создан в тяжкое время, когда Давид был окружён со всех сторон врагами в жгучей пустыне. Огнём сверкали колесницы, и волновался лес копий (Наум., 2, 3). Ноги проваливались в песок, дул обжигающий ветер, пыль забивала глаза, рот иссыхал от жажды. Избранника Божия ждала позорная смерть.

Этот стих написан, точно при Кресте на Голгофе. Как будто Давид стоял вместе с Матерью Христа и св. Иоанном Богословом подле древа, на котором распяли Иисуса, и слышал, зафиксировал фразы Спасителя, не вошедшие в Евангелия.

«Боже, Боже Мой, зачем оставил Меня?» – начинает Давид. В первой части священной песни «при наступлении зари» пророк взывает к Богу, просит вырвать его из когтей озверелых недругов. «Скопище злых» советует своей жертве: «Уповал на Господа – пусть избавит тебя!». Не так ли кричали иудеи Христу, вознесённому на крест? «Псы окружали меня,» – стенает Давид, – «пронзили ноги и руки мои… и об одежде моей метают жребий!». Разве это не картина последних часов земной жизни Иисуса? «Я пролился, как вода,… сила моя иссохла, как черепок… Язык мой прилипнул к гортани моей».

Жажда, томление – характерное состояние человека, оставленного Богом. Голос Отца Небесного праведники слышат, как шум вод многих. Духовная влага утоляет алкание души. Потому богослужебные каноны сравнивают личность Иисуса Благоутробного с образом Благодатного дождя.

Во второй части псалма Давид пылко, сердечно благодарит Господа за то, что Он не пренебрёг скорби страждущего, не скрыл от него Лица Своего, но услышал его, когда сей воззвал к Нему.

Господь избавляет Давида от смерти…

Так в пророчестве псалмопевца прикровенно сияет пасхальная тайна – тайна грядущего во Христе спасения от смерти всех людей!

Аминь.

Христа ради похабство

В начале семидесятых годов мне довелось встретить на Волге странного человека.

Это был грязный лохматый мужчина лет пятидесяти семи. Лицо его было изрезано крупными морщинами, как доска, на которой сапожник острым ножом кроил кожу, в шевелюре и бороде блестела седина. На нём чернел мятый балахон с широкими бахромчатыми рукавами, чем-то похожий на рясу. Грудь перетягивали крест-накрест стальные цепи, наподобие того, как носили пулемётные ленты в гражданскую войну. На этих веригах висело массивное медное распятие. Такой же крест – на спине. С плеча свисала офицерским аксельбантом ещё одна гроздь цепей с увесистыми бляхами. А у самого сердца гнездился значок дореволюционного «Общества любителей трезвости». Голову Георгия венчала шапка, дублирующая скуфью; на ней сияли самодельный крестик, вырезанный из жести, и – гордость малышей того времени – две октябрятские звёздочки с кудряшками юного Ленина.

Жил любитель духовной трезвости неизвестно где. Спал иногда на полу в кафедральном соборе, питался подаянием, собирая куски хлеба в потёртый кожаный портфель, притороченный к поясу, и всё путешествовал, странничал из города в город на подножках железнодорожных вагонов. Видели его не только в Астрахани, где он более постоянно обитал, но и в Волгограде, Куйбышеве, даже в Троице-Сергиевой лавре под Москвой.

О своих паломничествах Георгий изредка отчитывался перед астраханским архиереем. Тот ласково приглашал пилигрима к себе в покои, благословлял, подставляя щёку для поцелуя, слушал, расспрашивал, смеялся, дарил блаженному баночку башкирского мёда.