Духовный символизм Ф. М. Достоевского

Под Законом же, указанным Христом, следует понимать то, что Спаситель исполнил миссию Адама, суть которой заключалась в следующем: человек должен был превзойти все разделения в мире – между умопостигаемым и чувственным; в чувственном – между небом и землей; между мужским и женским. Весь мир Адам должен был привести к Богу, и тогда было бы преодолен последнее разделение – между Богом и тварным миром. Что не смог сделать Адам, совершает новый Адам – Иисус Христос. Грехопадение встало на пути спасения человека, но после того, как «Слово плоть бысть», перед человечеством открывается путь, который прошел Богочеловек. Истинность такого понимания выражения Достоевского подтверждается другими словами из ПМ: «Все Христы» (11; 188).

Из приведенных материалов складывается определенная последовательность мысли, ставшей принципом изображения героев: мир устроен Богом не только по законам физическим и психическим, но, прежде всего, по законам духовным, которые суть условия существования души. Наличие, действенность и неотменимость последних свидетельствуется каждым мгновением человеческой жизни состояниями счастья или несчастья. С этой точки зрения, человек не может быть свободным от духовных законов, что само по себе уже есть закон, выраженный словами Христа: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от меня, ибо я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо и бремя Мое легко» (Мф. 11: 28–30). То есть, душа всегда находится под чьим-то бременем – Божьим или бременем греха. Иго греха становится всевластным от неисполнения духовных законов.

И тут же вновь встает вопрос формы повествования. Характерно, что ключевое упоминание о манере изложения связанно именно с Евангельским текстом: «NB. Первые 2 главы – резкая обнаженность и скорость выводов. Наивность и наивное остроумие» (11; 161). Затем набрасываются фразы, и среди них появляется: «Ставрогина слагала в сердце своем» (11; 161). Введение Евангельского текста связано с такой творческой и мировоззренческой особенностью хроникера, как наивность. Соположение мотива наивности, с профанным, наивным использованием Евангелия (наделение матери Ставрогина атрибутом Богородицы – «слагала в сердце своем») позволяет сделать вывод, что исключительно по отношению к Евангелию и отраженным в нем духовным законам наивен хроникер. Он не видит связи между исполнением или нарушением духовных законов и судьбами героев. Но все дело в том, что романные события, их истолкование даны сквозь призму сознания хроникера. И только наивно введенный в ткань хроники Евангельский текст указывает на духовные связи, выявляет глубинное, не очевидное, содержание того или иного образа. С точки зрения художественной формы, здесь мы имеем дело с особенностью символического строя романа – она заключается в существовании зазора между духовно наивным сознанием хроникера и истинным положением дел, выраженным Евангельским текстом.

Надо сказать, что в художественном сознании хроникера обнаруживается несколько уровней восприятия Евангелия.

В первую очередь, это прямое присутствие Евангельского текста в виде цитат.

Далее, очевиден уровень, который условно можно назвать культурно-мнемоническим – уровень культурной памяти вчерашнего гимназиста и члена кружка Степана Трофимовича: Евангельский текст для хроникера является средством выразительности. Так на страницах романа возникают следующие выражения. «… Назавтра он уже готов был распять самого себя за неблагодарность» (10; 13). «Затем кто-то напечатал, что он уже умер, и обещал его некролог. Степан Трофимович мигом воскрес…» (10; 20) О Варваре Петровне сказано, что письма от Степана Трофимовича «слагала в сердце своем» (10; 13). А вот как Антон Лаврентьевич характеризует стиль писателя Кармазинова: «Великий европейский философ, великий ученый, изобретатель, труженик, мученик – все эти труждающиеся и обремененные для нашего русского великого гения решительно вроде поваров у него на кухне» (10; 367).

В чем суть критического замечания? Хроникер тонко подмечает, что возвышенные идеалы европейской культуры являются для Кармазинова всего лишь средством выразительности. Но выпад начинающего писателя можно повернуть и против него самого: выражение «труждающиеся и обремененные», выявляющее духовные законы жизни души, оказывается для него также всего лишь средством выразительности.

Другим выразительным свидетельством горизонтального восприятия духовного явления у хроникера служит постановка понятия «мученик» в один ряд с другими европейскими делателями.

Вместе с тем, само по себе критическое замечание говорит о том, что Антон Лаврентьевич стремится к идеалу. И пока этим идеалом ему видятся европейские ценности, ведь недаром же он ученик Степана Трофимовича.