Духовный символизм Ф. М. Достоевского

Следующим «спасителем» героя объявляет себя мадам Хохлакова (14; 348). Обращается к Алеше с просьбой о спасении Лиза Хохлакова: «Алеша, спасите меня! – вскочила она вдруг с кушетки, бросилась к нему и крепко обхватила его руками. – Спасите меня, – почти простонала она» (15; 25). Алеша, в свою очередь, надеется услышать спасительные слова для Лизы от брата Ивана: «Я, напротив, от тебя хотел что услышать… чтобы спасти ее» (15; 38).

О спасении жизни рассуждает Смердяков: «…если этого похвального солдата подвиг был и очень велик-с, то никакого опять-таки, по-моему, не было бы греха и в том, если б и отказаться при этой случайности от Христова примерно имени и от собственного крещения своего, чтобы спасти тем самым свою жизнь для добрых дел, коими в течение лет и искупить малодушие» (14; 117).

Катерина Ивановна считает, что купец Самсонов в свое время спас Грушеньку (14; 138) Затем Катерина Ивановна призывает Грушеньку к спасению Мити (14; 139) А уже в эпилоге Грушенька говорит Катерине Ивановне: «Вот спаси его (Митю. – С. Ш.), и всю жизнь молиться за тебя буду» (15; 188).

Основная цель речи прокурора заключается, по его словам, в спасении общества (15; 123). Заканчивается речь прокурора образом России. И здесь появляется мотив спасения: «От ужаса, а может, и от омерзения к ней (к России. – С. Ш.), да и то еще хорошо, что сторонятся («другие народы». – С. Ш.), а, пожалуй, возьмут да и перестанут сторониться, и станут твердою стеной перед стремящимся видением, и сами остановят сумасшедшую скачку нашей разнузданности в видах спасения себя, просвещения и цивилизации!» (15; 150)

О «спасении» души Мити заботится адвокат. Он обращается к присяжным: «Но хотите ли наказать его (Митю. – С.Ш.) страшно, грозно, самым ужасным наказанием, какое только можно вообразить, но с тем, чтобы спасти и возродить его душу навеки?» (15; 172–173) В заключение Фетюкович говорит об отличии суда русского от суда у других народов: «Мне ли, ничтожному, напоминать вам, что русский суд есть не кара только, но и спасение человека погибшего!» (15; 173)

Мы привели далеко не все случаи использования слова спасение, но уже этих примеров достаточно, чтобы сделать некоторые предварительные выводы.

Перечисленные персонажи наполняют слово спасение различным значением. Можно сказать, что одно и то же слово/понятие существуют в различных контекстах. Наиболее авторитетный из них в романе «Братья Карамазовы» – евангельский, для которого характерна парадоксальность мышления. Смысловым и духовно-нравственным камертоном здесь является цитата из Евангелия от Матфея о пшеничном зерне, помещенная в эпиграф: жизнь оказывается неразрывно связанной со смертью, более того, без смерти зерна невозможна жизнь. Слова о жизни зерна после его смерти указывают на основные константы бытия человечества после грехопадения: умерщвление страсти/греха означает жизнь для Царства Небесного, и, наоборот, жизнь по страстям подразумевает смерть для Царства Небесного.

Подобный парадоксализм положен в основу напутственного слова Зосимы, обращенного к Алеше: «Горе узришь великое и в горе сем счастлив будешь. Вот тебе завет: в горе счастья ищи» (14; 71–72).

Евангельский контекст спасения проявляется и в слове автора-повествователя о старчестве: «Старец – это берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и в свою волю. Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь и отдаете ее ему в полное послушание, с полным самоотрешением» (14; 26). В данном случае мы имеем оппозицию воля/послушание или свобода/рабство. Истинная свобода проявляется в отдании своей воли Богу (через послушание старцу), а рабство здесь тесно связано со своеволием.

На чем же основывается указанная парадоксальность? На вере в существование, помимо мира земного, мира небесного с его иными, духовными, законами.

Для художественного мира романа «Братья Карамазовы» указанные основания являются определяющими. Так, например, падение Алеши на землю в дольнем мире одновременно оказывается восстанием, рождением души для мира горнего, небесного. Происходит так потому, что, как сказано, душа его трепетала, «соприкасаясь мирам иным» (14; 328). Обретение себя для жизни в мире небесном и означает спасение.

Но есть в романе и другие контексты спасения. На иное понимание спасения настраивают читателя два образа, помещенные автором в первой книге «История одной семейки». Первый образ относится к Федору Павловичу: «Федор Павлович узнал о смерти своей супруги (Аделаиды Ивановны. – С.Ш.) пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: “Ныне отпущаеши”…» (14; 9)