Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Конечно, здесь возникают очень серьезные теоретические вопросы, не подлежащие разрешению в одном абзаце. Но, учитывая очевидные факты истории и человеческой природы, необходимо сделать вывод: именно социалисты, а не кто-то другой должны точно описать условия подлинной демократии, к которой они питают такую симпатию. Кто, что и как контролирует при такой демократии? Рынок является единственным экономическим институтом, в котором любой участник влияет на каждый отдельно взятый исход. Как совместить его упразднение с партиципаторным правительством? И если мы хотим сохранить рынок, то как отказаться от частной собственности на средства производства? Ведь это естественный результат свободного обмена, когда людям дозволяется использовать и продавать свой труд так, как они того пожелают. Пренебрежение такими вопросами не просто недобросовестно с интеллектуальной точки зрения. Учитывая неуступчивость, с которой Уильямс стремится продвигать свои предложения, оно также губительно, ибо позволяет с легкостью пропагандировать действия, последствия которых недостаточно продуманы.

В действительности посыл Уильямса скорее сентиментальный, чем интеллектуальный. Об этом говорит отсылка к «полюбовным отношениям между людьми, которые по-настоящему работают и производят то, что в конечном счете… станет общим». Таковы уж многострадальные, добросердечные работники Э.П. Томпсона, что нужно только отменить капитализм и они сразу начнут жить в стихийно складывающемся братстве, делясь друг с другом плодами своего труда. Но если и верно, что среди угнетенных царят товарищеский дух и солидарность, то это во многом результат их угнетения. Освобожденные от пут люди видят друг в друге соперников. Только когда они связаны контрактами, соглашениями и конвенциями – при рыночной экономике, в самом широком смысле слова, они могут снова создать мирное сообщество. Таков истинный смысл демократии. Она существует по принципу несентиментального союза между конкурентами и незнакомцами, которые соглашаются находиться под управлением тех, кого их противники избирают наравне с ними. Демократия возникает, когда люди готовы отказаться от своих политических желаний во имя согласия с теми, кто их не разделяет.

«Долгая революция», которую превозносит Уильямс, более подробно была описана мыслителем, на которого он ссылается лишь однажды, – Алексисом де Токвилем. Согласно последнему, эгоцентризм, индивидуализм и фрагментация общества стали отдельными чертами «неизбежного» продвижения демократии. В книге «Демократия в Америке» (1835) он утверждал, что «принцип равенства», изобретенный далеко не рабочим движением (которое вообще едва ли существовало, когда писал Токвиль, и совершенно точно не в США), направлял европейское развитие начиная со Средних веков.

Пророческий анализ Токвилем «равенства в существовании» заставляет задуматься. Ибо он показывает, что изменчивость социальной среды и культурная посредственность, которые, по Уильямсу, являются результатом наличия привилегий и власти, на самом деле представляют собой результат демократического процесса. Именно размывание привилегий, исчезновение различных классов и сословий, ликвидация наследственных прав приводят, согласно Токвилю, к тому, что люди откалываются от сообщества. Эти изменения делают благочестие и преданность излишними и пробуждают желание построить общество на основе договора, личной выгоды и согласия. С этим можно не соглашаться. Но следует признать: Уильямс слишком опаслив в интеллектуальном плане или чересчур эмоционально вовлечен, чтобы принять вызов.

Это нежелание выйти за пределы своих предвзятых выводов – главный недостаток последующих работ Уильямса. Как и многие из тех, кто вложил слишком много любви в образ воображаемого друга, он переплавил свои эмоции в ненависть к воображаемому врагу. Низший класс теряется из виду, тогда как главным объектом его внимания становится высший класс. В «Деревне и городе» бурлящий ресентимент лежит в основе как предпосылок, так и заключения, сопровождая читателя на всем протяжении одного из самых одномерных обзоров английской литературы, когда-либо получавших признание в академической среде. Возможно, именно чувство безысходности, навеянное ностальгией, побуждает Уильямса в этой книге с такой мстительностью относиться к тоске по прошлому других людей. В частности, так он обходится с чисто английской ностальгией, основополагающей для нашей социалистической традиции и ищущей идеал социальной гармонии в деревенском прошлом.