Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Безусловно, многие уже давно отметили последствия утопического мышления такого рода, в частности Андре Глюксманн и другие nouveaux philosophes, которые тем самым показали, как мало они заслуживают своего названия. «Но эта софистика опустошительна» [Ibid., p. 13; Там же, с. 30]. Отвергнуть призыв к революции как утопический – все равно что противостоять новой научной парадигме [Badiou, 1988, p. 436–437] или, как Стравинский, отказываться признать, что неоклассицизм «негенерический» в отличие от додекафонической системы Шёнберга [Ibid., p. 443–444]. Необходимо ответить на зов будущего во всех тех сферах, где доступны «генерические процедуры». Фактически взгляд Бадью на революцию от начала и до конца эстетизирован. На кону ты, чистота и аутентичность твоих убеждений, как это было для заблуждавшегося Стравинского, и просто необходимо сохранить верность «процедуре истины»: в любом случае подсчет тел может быть произведен только на языке, не имеющем никакого отношения к Событию[134]. С точки зрения Бадью, удивительно, чтобы кто-либо, называющий себя философом, этого не понимал.

Наиболее красноречивы следующие два шага аргументации. Во всех своих работах Бадью выделяет только четыре сферы, допускающие «генерические процедуры» и позволяющие услышать призыв к верности: наука, включая математику, эротическая любовь, искусство и политика. И только благодаря верности таким «генерическим процедурам» мы достигаем блага. Поэтому лишь те, кто может посвятить себя науке, любви, искусству или политике, могут быть по-настоящему благими. Остальные с точки зрения морали – определенно второго сорта. Посвяти себя праву, бизнесу, фермерству, пошиву одежды, починке обуви или уходу за больными, и ты отрежешь себе путь к освобождению. Таким образом, Бадью самодовольно характеризует собственный жизненный путь. Например, в предисловии к своей бестолковой (на мой взгляд) книге о Витгенштейне:

…философ – это политический активист, по большей части ненавидимый властью предержащей и ее лакеями; эстет, воплощающий в жизнь самые невозможные идеи; возлюбленный, способный полностью изменить жизнь ради мужчины или женщины, и ученый, находящий самое неожиданное, парадоксальное применение научным выводам. И именно эти азарт, неустроенность и бунт приводят к тому, что этот интеллектуал возводит свой собор идей [Badiou, 2009b, p. 7].

Уготовав героическую роль самому себе, Бадью, естественно, отвергает этику мира сего – реальности капитало-парламентаризма [Badiou, 2009a, p. 32] – как нигилизм, как отказ признать благо вследствие того, что центральной проблемой морали полагается защита от зла. В этом, по его мнению, состоит истинный смысл философии «прав человека». Эта философия, выраженная в категорическом императиве Канта, предполагает такое существование субъектов, где нет места героическим актам субъективации, благодаря которым мы, избранные, бросаемся в поток вещей и тем самым спасаем их или, если не их, то по крайней мере самих себя. Таким образом, философия прав человека ставит на место творческого субъекта фиктивную универсальность. И, что более важно, она помещает добро над злом в системе ценностей, отдаваясь во власть всех тех господствующих взглядов, которые увековечивают порождающие неравенство структуры: рыночную экономику, право собственности, свободу договора и торговли, защиту буржуазных привилегий от угрожающих им нелегальных мигрантов (sans-papiers). Короче говоря, эти установки «намечают решительный отход от всего того, что было продумано и предложено в шестидесятые годы» [Badiou, 2001, p. 5; Бадью, 2006, с. 18].