Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Стиль Бадью не является чем-то исключительным. С момента возникновения философии досократиков тема бытия порождала нескончаемое многообразие непостижимых текстов, которые восхищают, не имея при этом очевидного смысла. Единое Парменида, сущее (бытие) как таковое Аристотеля и Фомы Аквинского, этость (haecceitas) Дунса Скота, естьность (Istigkeit) Якоба Бёме, бытие и становление Гегеля вплоть до бытия-к-смерти и вперед-себя-бытия Хайдеггера – все это окружено загадкой, и это та же самая тайна, которой окутана идея Бога. Развеял ли Кант эти чары, когда показал, что существование не является предикатом, и завершил ли Фреге его работу теорией квантора существования? Мы никогда этого не узнаем. После каждой победы тучи сгущаются вновь, а моменты просветления коротки, ослепляя глаза, привыкшие к темноте. И поэтому мы не должны обвинять Бадью в нагнетании туч из матем и нонсем, когда мемов и грез и так в избытке. Однако замысел Бадью относится не к Бытию, а к Событию – другому слову, вынесенному в название его труда. Философская истина, как он представляет себе ее, относится не к Бытию. Она сконцентрирована в Событии, и именно с помощью теории События Бадью пытается спасти революционное сознание, которым и занята его мысль в первую очередь.

Идея такова. Среди всей множественности, которая нас окружает и в которую мы включены, мы сталкиваемся с особыми случаями. Они являются источником «истины» для нас, и впоследствии мы «вычитаем» их из потока обыденных знаний. Когда мы воспринимаем эти вещи и остаемся верными им, несмотря на все противодействие и разочарования, то становимся частью «процесса истины». Последний – это одно из тех явлений, которым Бадью присваивает почетное звание «События». Это прерывание потока вещей, сингулярность, которая отбрасывает старую концепцию того, что возможно, поскольку в буквальном смысле неосуществимо на языке наличной ситуации.

Образцом такого случая, по Бадью, становится революция, например Французская революция 1789 г. Революции, как полагает Бадью, создают собственные «истины», частью которых являются. Они существуют, только если осознают себя как таковые. С помощью одной или двух матем это оборачивается утверждением, что революция – это множество, одним из элементов которого она сама и является [Badiou, 1988, p. 208, 212]. А это запрещается аксиомой фундирования – аксиомой, введенной в теорию множеств Цермело – Френкеля именно для того, чтобы избежать расселовского парадокса самовключенности. Другими словами, революции изгоняются «языком ситуации», господствующими формами «знания» (savoirs)[130]. С осуществлением события ситуация «ввергается в свою пустоту», утверждает Бадью [Badiou, 1988, p. 212]. «Процесс истины» вмешивается, чтобы создать новое состояние, которое неименуемо, поскольку идет вразрез со всем существующим знанием. Это «генерический» процесс, направленный на сборку сингулярностей без сведения к общей классификации. Революцией намечается бесклассовое множество. Из такого генерического процесса вынуждения возникает «множественное бытие истины».

Все это – смесь бьющего через край фантазирования, политического воодушевления и псевдоматематики. Но с ее помощью Бадью излагает свою общую теорию События. Про последнее думают, что оно невозможно до тех пор, пока оно не произойдет. Но затем Событие требует абсолютной верности инициируемому им «процессу истины», прокладывающему путь в будущее. Бадью использует слово «истина», как его употреблял Иисус, когда сказал: «Я есмь путь и истина (hē alētheia) и жизнь» (Ин. 14:6). Речь идет не о семантическом принципе соответствия слов фактам, а о возвышенной идее веры в общее дело или способ бытия и верности им. Таковы хайдеггеровская «подлинность» или сартровская bonne foi. Каким-то образом «процесс истины» становится способом спасения для той личности, которая связывает себя с ним, равно как и брешью, через которую будущее просачивается в настоящее.