Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Не удовлетворяясь нападками на этику прав человека, Бадью бросает вызов тому, что считает главным препятствием для своей версии революционного абсолютизма, а именно этической философии Другого, как она раскрыта в сочинениях Левинаса. Согласно этой философии источником моральной жизни является признание Другого. Он предстает передо мной с абсолютной потребностью в моем безусловном уважении и защите, а его признания я достигаю благодаря взаимности в наших делах. Эта мысль, усиленная Кожевом, лекции которого Левинас посещал, уходит корнями в Тору и христианскую притчу о добром самаритянине. Она вошла в философию благодаря категорическому императиву Канта и диалектике Гегеля. Бадью, однако, предает эту идею анафеме, поскольку это просто другой путь к вере в права человека и чисто негативной этике, которая требует с пониманием относиться к смертности человеческого существа и воздерживаться от того, что может ранить его. Другой Левинаса, как утверждает Бадью, становится «категорией набожного дискурса» или разложившейся религии [Badiou, 2001, p. 23; Бадью, 2006, с. 42]. Более того, Другой принимается только в качестве «хорошего Другого». Поэтому смысл всего этого «другизма» можно сформулировать так: «будь таким же, как я, и я буду с уважением относиться к различиям между нами». Это один из способов, благодаря которым «хороший человек», или «белый человек», сохраняет в силе свои привилегии, несмотря на радикальные вызовы со стороны тех, кто исключен [Badiou, 2001, p. 13; Бадью, 2006, с. 29] (кто сказал, что левые против расовых стереотипов?).

Так что же, получается, что Бадью, как и Сартр, ставит себя выше Другого в своем видении спасения? Ответ: да, и еще раз да. Единственная подлинная мораль, по мнению Бадью, – это этика «процесса истины», ограниченного четырьмя практиками: наукой, эротической любовью, политикой и искусством, которые определяют образ жизни людей вроде Бадью. Включаясь в такой процесс, я порываю с моральным беспокойством, чтобы стать верным Событию. Этика в рамках господствующей системы строится на «подспудном убеждении… что единственное, что в самом деле может произойти с человеком, это смерть» [Badiou, 2001, p. 35; Бадью, 2006, с. 56]. Вопреки этой морали я направляю все силы на «неименуемое», на то, чему еще только суждено быть, посредством акта субъективации, чей конечный пункт – я сам. Я становлюсь подлинным субъектом: художником, ученым, любовником и революционером в одном лице, отбросившим притязания мелких буржуа и шкурных прав человека, чтобы «попытаться быть в этой ситуации бессмертным» [Ibid., p. 15; Там же, с. 33]. Поэтому Бадью утверждает:

Наперекор этике жизненного благо-получия, реальное содержание которой состоит в том, чтобы решать о смерти, единственный принцип этики истин – это возможность невозможного, каковую преподносят нам всякое любовное свидание, всякое научное переобоснование, всякая художественная находка, всякий эпизод политики освобождения [Ibid., p. 39; Там же, с. 62].

Принимая «возможность невозможного», я не только остаюсь собой, но еще и «пребываю над собой в избытке», коль скоро случайная траектория верности «проходит через меня» [Ibid., p. 45; Там же, с. 70]. В этом состоит смысл лакановского призыва не уступать в своем желании (ne pas céder sur son désir). В некотором, более глубоком смысле я одинок в этой встрече с Событием. Бессмертный, коим я могу быть, не может быть пробужден во мне под воздействием коммуникативной социальности. Он должен быть непосредственно охвачен верностью. Это случается со мной, и поэтому я избран.

Бадью иллюстрирует эту новую экзистенциалистскую этику неожиданным образом: на примере апостола Павла. По дороге в Дамаск он испытал то же самое, что и Бадью в 1968 г., – внезапный призыв принять невозможное и остаться верным ему. Невозможным было Событие, и для апостола Павла им стало воскресение Христа. А за этим Событием стояло обещание эмансипации, как в случае с толпой, которая вербуется будущим, а действует в настоящем. Павел собрал благодаря вере «генерическое» множество, неименуемые массы тех, к кому прежние различия стали неприменимыми. Еврей и язычник, гражданин и раб – всем был открыт путь к спасению; все, как и Павел, получили возможность освободиться от бренного тела, чтобы влиться в тело Христово – «генерическое множество» Господа. Такова церковь в изначальном понимании Павла.