Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

В этом месте появляется другой лаканизм. Лакан избавляется от существительного «субъект». Вместо него он предлагает глагол. Через процесс «субъективации» я могу начать эк-зистировать (ex-sist), иными словами, существовать объективно, как самосознающая личность. Этот способ выражения старого гегельянского концепта «отчуждение» (Entäusserung) оказал на Бадью существенное влияние. Субъективация становится «интервенцией», посредством которой возникает Событие. Бадью представляет эту идею, давая ей псевдоопределение: «Я называю “субъективацией” появление оператора, вызванное интервенцией наделения именем (une nomination intervenante)» [Badiou, 1988, p. 430]. Иначе говоря, субъективация означает вмешательство в события посредством называния их тем, чем они являются. Например, Сен-Жюст и Робеспьер дали имя Французской революции и таким образом сделали ее своей. Субъективация всегда принимает форму Двойки, т. е. присоединения осознающего себя субъекта к превосходящему его миру. Бадью приводит следующие примеры: Ленин и партия, Кантор и «онтология», Святой Павел и церковь, любящий и любимый. Посредством субъективации «истина возможна». «Она разворачивает событие в направлении ситуации, при которой оно есть Событие» [Badiou, 1988, p. 435]. Кроме того, посредством этого процесса субъект возникает, ведь в ходе него индивид «становится незаменимым»[131] [Badiou, 2001, p. 43; Бадью, 2006, с. 67].

В процессе преодоления завесы из матем и нонсем становится все более ясно, что Бадью переписывает – или, скорее, дописывает – сартровскую философию вовлеченности. Он говорит нам, что мы становимся свободными субъектами, когда вмешиваемся в ход вещей, чтобы связать себя с великим Событием. В чем же тогда состоит посыл Бадью? Можно, используя метафору Витгенштейна, «сократить»[132] матемы, чтобы вскрыть за ними основной ход рассуждений. Эта аргументация присутствует в «Этике», «Коммунистической гипотезе» и «Апостоле Павле». Она требует, пожертвовав логикой, больше не рассматривать истину как семантическую категорию, оценивающую согласованность формулы, забыть об онтологии и использовать жаргонизмы «вынуждение», «конструирование» и «генерические множества» просто в качестве метафор. Задача – обосновать религиозный прыжок веры – прыжок в неизвестное, или «неименуемое». А цель – это давняя коммунистическая мечта о полном, неопосредованном и потому «родовом» (генерическом) равенстве.

Мы должны, утверждает Бадью, отличать «обыденную» сферу укорененных интересов и проверенного знания от сферы «исключенного» – единственных в своем роде инноваций, или истин[133]. Сфера обыденности, как утверждал Альтюссер, «структурирована подавлением». Иными словами, она состоит из привычной системы неравенств, отвечающей интересам «капитализма» и буржуазии. И только путем радикального разрыва можем мы отбросить структуры доминирования. Однако разрыв «неименуем» в рамках существующей системы. Поэтому мы не можем доказать этот разрыв (Событие), но только принять его благодаря «неунывающей верности» его последствиям. Бадью добавляет, что, принимая истину, субъекты «становятся бессмертными», как якобинцы и большевики, как влюбленные Элоиза и Абеляр, как апостол Павел (о нем позже). Они не жили вечно, но действовали, как если бы это было так, поэтому их значение вечно. Более того, только таким способом, благодаря верности «процессу истины», и возникает субъект, становясь незаменимым индивидом [Badiou, 2001, p. 43; Бадью, 2006, с. 67]. Верность процессу истины – это основная форма «субъективации».

Такое возвышение революции до статуса личного освобождения – именно то, чем кажется: одинокое путешествие эго вглубь себя, интересное только ему одному. Во всех обсуждениях французской, русской и маоистской революций Бадью либо мало, либо совсем не уделяет внимания причиненным ими бесконечным страданиям и считает верность событию достаточным основанием для того, чтобы не принимать их во внимание. Верность служит оправданием себе самой, да и не может быть обоснована никак иначе, поскольку Событие отвергает сам язык, на котором может вестись его критика извне. Экзальтированному интеллектуалу, погруженному в свою «процедуру истины», нет нужды раскрывать глаза на трупы, лежащие в «обыденной» сфере укорененных интересов и savoirs (знания). Уберите их с дороги и смело продолжайте свое дело. Подлинное освобождение требует принять «возможность невозможного, каковую преподносит нам… всякий эпизод политики освобождения» [Ibid., p. 39; Там же, с. 62].