Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Бадью говорит, что генерическое множество неименуемо и что создание такой неименуемой группы, освобожденного множества, не подпадающего ни под одну категорию, есть конечная цель любой активности, нацеленной на истину[128]. Более того, революционное Событие происходит вследствие «вынуждения»: ситуация становится революционной, когда новые вещи «вынуждаются» внутри нее. Они еще не именуемы на языке текущей ситуации [Ibid., p. 373]. В разных местах он упоминает само доказательство Коэна в качестве События, сравнимого с Французской революцией, отказом Шёнберга от тональности, «культурной революцией» Мао, событиями 1968 г. в Париже и т. д. Все они порождают vérités soustraites au savoir – истины, вычитаемые из существующих систем знаний.

Все это оригинально и действует на целевую аудиторию впечатляюще. Но к чему это все? Проза беспокойно мечется от математики к эмпирическому миру и обратно. Значение ключевых терминов, вырванных из технического контекста, представленного только частично или иносказательно, не становится яснее, несмотря на их широкое использование. В результате у читателя неизбежно складывается впечатление, что Бадью не использует математику, а просто прячется за ней. Это впечатление только усиливается частыми воззваниями к хтоническим мистериям досократиков, говорящих нам, что Единое есть и его нет или что все течет, а может, и нет. Ни одного доказательства прямо не выдвигается и не обсуждается, все остается на уровне первых шагов, и жаргон, как по мановению волшебной палочки, легитимирует всплески почти непостижимой метафизики. Вот пример того, как обсуждение бесконечности у Кантора смешивается с отголосками платоновского «Парменида»:

То, что на месте этого не-бытия, на которое указывает Кантор, находится абсолют, или Бог, позволяет нам исключить решение, при помощи которого «онтологии» Присутствия, не-математические «онтологии», получают обоснование: решение заявить, что за пределами множества, даже в метафоре его изменчивого величия, единое есть. Теория множеств, напротив, устанавливает под влиянием определенных парадоксов, в которых она регистрирует собственное не-бытие как препятствие (которое, таким образом, является именно не-бытием), то, что единое не есть [Badiou, 2006a, p. 42].

Таким образом, Бадью способен ссылаться не только на наиболее авторитетную политическую повестку, но и на самые глубокие вопросы метафизики, которые грохочут где-то в недрах этого текста, как Альф, «поток священный», впадая в «сонный океан»[129]. Мы открываем для себя, что теория множеств – это не только ключ к революционной политике, но и ответ Пармениду, окончательное доказательство того, что Единое не есть. Конечно, il y a de l’Un. Поэтому можно составлять множества, и когда мы делаем это, мы считаем множество за одно. Соответственно, Лакан был прав. Единого нет, но есть Единое своего рода и постольку-поскольку, потому что мы можем считать совокупность вещей за одну. Счет за одно – это основополагающий способ человеческого вмешательства в великую множественность, которая окружает нас. Однако, как показал Кантор, эта множественность сама по себе не просто несчетна, но и, если ее рассматривать как целое, неконсистентна. Точнее, она «не включает».