Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

В частности, его разделяют те, включая Бадью, кто посещал семинары Лакана и наблюдал его поразительную способность стирать с помощью заклинаний целые сегменты реальности: «субъекта не существует», «большого Другого не существует», «сексуальных отношений не существует», «ты не эк-зистируешь», «стремление к истине скрывает кастрацию». Эти мантры продолжают звучать спустя годы после тех роковых семинаров, подобно родовому проклятию, зловредную ауру которого никогда не развеять. Одно из заклинаний особенно поражает воображение Бадью, поскольку связано с его подходом к вопросу о бытии через древнюю загадку Единого: il y a de l’Un, или иногда, хотя и менее корректно грамматически, il y a d’Un, что мы могли бы перевести как «есть нечто из Единого», или «есть многое из Единого», или даже «есть Единое в какой-то степени».

Другое убеждение, задававшее направление философии Бадью на протяжении всей его жизни, заключалось в том, что бывают такие определяющие события, которые ломают картину мира, знаменуя собой наступление будущего. Подлинный интеллектуал должен связать себя с таким событием и оставаться ему верным до конца, несмотря ни на что. Бадью был учеником Альтюссера и приверженцем идеи великой пролетарской революции, которая вызволит человечество из оков. Но он также был маоистом, пропустившим события 1968 г. и пытавшимся с тех пор наверстать упущенное, возглавляя небольшие группы активистов-революционеров, нацеленных на ниспровержение системы[124]. В эссе, впервые опубликованном в 1977 г., Бадью писал, что «есть только один великий философ нашего времени – Мао Цзэдун» [Badiou, 2012, p. 1]. И он сохранил уверенность в том, что современный интеллектуал должен следовать парадигме «культурной революции», заданной Мао. Без особого удовольствия для себя он с течением времени все более понимал, что идея выходит из-под контроля, но все же оставался «верен» ее внутреннему принципу. Оправдание «верности» Событию – вот то, что Бадью поставил своей целью. Только не в качестве этического выбора, а в качестве метафизической необходимости, некой истины, укорененной в природе самого бытия.

Но как вообще такое возможно? Как вообще само бытие может быть призвано к революционной работе? Ответом служит еще одно орудие Лакана, а именно «матема», которая, как он утверждает, есть «индекс абсолютного значения» [Lacan, 1966, p. 816]. Пряча неудобные вопросы за математизированным языком, Бадью надеется устранить все элементы случайности и самообмана из революционной программы и представить ее как фундированную «онтологией» – чистой наукой о бытии. Поскольку Бадью, в отличие от Лакана, достаточно владеет математикой, чтобы отличать один символ от другого, благоговение читателя вызывает авторитет уже совершенно нового типа. В этом случае мы, наконец, имеем текст, воплощающий мечты Маркса о революционной политике как точной науке. И здесь же содержится доказательство идеи, столь важной для марксизма в ее ленинской интерпретации и постоянно повторяемой Мао и Альтюссером, а именно что история разворачивается на фоне противоречий. А последние, в свою очередь, укоренены в реальности или коренились бы, если бы не тот факт, что она, как объявил Лакан, никогда по-настоящему не реальна.

Эта позиция разъясняется в «Бытии и событии» и продолжающей ее «Логике миров». Отправным пунктом этих двух работ является теория множеств, и в этом нет ничего необычного: в конце концов с этого же начиналась и аналитическая философия. Парадоксы, занимавшие Бадью, в особенности те, которые следуют из учения Кантора о трансфинитных кардиналах и теоремы Геделя о неполноте, долгое время были предметом внимания аналитической философии. Новинкой же от Бадью выступает представление теории множеств в качестве онтологии, науки о чистом бытии, и попытка переписать философию на языке «матем», т. е. вырванных из контекста математических фрагментов, наделяющих дикие спекуляции магической аурой доказательства. Результат – поразительная смесь смысла и бессмыслицы, некорректно употребляемых понятий и вдохновенных аналогий.